Недвижимость

Лег-ко-го! Понимаешь?

Он тяжело сел, нагнулся к тарелке, взял обеими руками коричнево-золотую ногу пернатого и стал громко рвать ее зубами.

Застонал, фырча и встряхиваясь, цапнул бутылку – мизинцем, чтоб не замарать, – налил, выпил, засопел, зачавкал. Но и гостя не забывал – косил на меня глазом, когда утирался тыльной стороной ладони.

Я отпил глоток пива. В этот момент негромкая возня в коридоре завершилась шелестящими шагами, и в кухню сунулась худощавая и встрепанная женщина. Раскрасневшееся скуластое лицо было до такой степени исковеркано волнением, что нельзя было даже приблизительно понять, чего больше она сейчас испытывает – счастья или ужаса. Сначала она немо шевелила белыми губами, а потом смятенно выговорила, встряхивая у меня под носом серо-голубую дубленку:

– Василий Петрович!.. И это можно?!

– Что ты ко мне с каждой тряпкой, – зарычал Огурцов. – Бери!

Нет, стой, погоди… ишь обрадовалась. Серега, тебе ничего не нужно?

Дворничиха затаила дыхание.

Я помотал головой.

– А то смотри… Видишь, закрывается лавочка. Не с собой же тащить… Ну как знаешь. Бери, Фая, бери! – подтвердил Огурцов.

– Пользуйтесь! Огурцов поносил, что уж…

И заорал, как только она исчезла:

– Фая! Фа-а-а-а-ая, мать твою так! Стой, погоди!.. Давай-ка вынеси это все. Что мы тут, как в помойке… а? Пусть вынесет, что ли?.. или ну ее? – спросил он, мутно оглядываясь. – Нет.

Греметь… таскать… Потом вынесешь. Ты лучше вот чего… коробку еще одну тащи, вот чего… кости бросать некуда. А это потом, потом… Все, иди, Фая, иди, ну тебя к аллаху… после вынесешь… а не вынесешь – тоже ладно… заплачено.

– Ты переезжаешь, что ли, Василий? – спросил наконец я.

Огурцов икнул и поморщился. Затем положил вилку рядом с тарелкой.

– П-п-п-погоди, – сказал он. – Ты чего? Я же тебе звонил… или что?

– Черт тебя знает, Василий, – в сердцах сказал я. – Может, кому и звонил. Мне не звонил. Это я тебе звонил днем – ты хоть помнишь? Я аванс привез вернуть.

– Какой аванс?

– Ты мне аванс давал под расселение. Пречистенка – помнишь? Там ничего не получается. Как что-нибудь подходящее подвернется, я тебе свистну. А это возьми пока.

– А-а-а! – протянул Огурцов, машинально принимая деньги. -

Погоди, погоди! Так ты не знаешь!.. Вот чего! А я-то думаю…

Придержавшись за стол, он поднялся во весь рост, выкатил пузо, приосанился – шея налилась и пошла складками, да и рожа еще больше запунцовела, – левой рукой накрыл лысину тоненькой пачкой купюр, выпучил глаза и грянул, дурашливо прикладывая к виску сальную ладонь:

– Огурцов Василий Петрович, греческий подданный. Будем знакомы…

Снова нашарил стул и сел.

– Это в каком смысле? – спросил я. – Черного полковника дали?

– Отъезжаю, Серега, вот в каком, – сказал Огурцов. – Вот в каком, Серега. Ни хрена не полковника. Вот так. Хватит. То-то я смотрю… а ты не знаешь… понятно. Выпьем тогда. – Налил, выпил, сморщился. – Ну извини. Фу… А я хотел позвонить, да как-то… Ладно. Короче, прощаться будем, Серега. Не пошел ты ко мне работать. Ну и правильно… У тебя вон свое дело теперь. -

Он хмыкнул. – И ничего. Никакой трагедии… Я бы на твоем месте что? Я бы раскручивался… без этого никак… Только не говори, что нету денег. Денег всегда ни хрена нет. Смотри сюда. Берешь кредит. Нанимаешь людей. Днем и ночью гоняешь их, сволочей, дрючишь их, гадов, во все дыры… понял?.. а, ладно. Ты теперь сам с усам. Короче, я дела свернул. Вот так. Дела-делишки. Все.

Прекратил. Вынул, сколько вынулось, и черт с ними. Мне хватит.

А-а-а, теперь не важно. После драки кулаками махать. На хрен нужно. Правильно? Я так не могу. Я или в полную силу, или… -

Он мерно тыкал вилкой в тарелку и механически говорил, глядя в нее же: – Баста. Нет, ну а как еще? Когда – Лифшица, я тогда еще не понял. То есть нет… я понял, да… но не испугался. У него были свои дела. Я думал – может, пережал кому. Два года прошло: бац – Владик. А что Владик? Владик вообще все только по-белому.

Ругались даже. И что я могу?.. Они не понимают. Ну ладно – заработал, погорел, снова заработал… это нормально. Игра.

Выше-ниже. Хорошо. Вложил – получил, снова вложил – потерял, опять вложишь – заработаешь. Не страшно. Бедный, богатый – все временно. Но это! Они не понимают, что это навсегда?!

Отморозки… Встретились. Запрессовали. Один бабки отслюнил.

Другой у подъезда… бац, бац. Как в кино. Пять пуль. А это не кино… И что делать? Поеду. Я бездарь… двоечник… Талант – это музыку сочинять или книжки… понятно. А дело делать – это всякий может, что там… вот и пусть без меня…

Огурцов замолчал, потом потер щеки ладонями и по-собачьи встряхнулся, трезвея.

– Ладно, что я тебя гружу… Выпей, чего ты. Захлопотался я, не поверишь… то-се, туда-сюда… бумажки… вид на жительство…

Пока с деньгами разобрался там – у-у-у! Заколебали. Вот пеньки эти греки… Все у них проблема. Дом покупать – р-раз. – Огурцов загнул палец. – Приставучие. Открой им рабочие места – и все, и хоть ты кол на голове теши. Говорю – не хочу. Наоткрывался, говорю, хватит… Не понимают. Ну мне чего? – плюнул, открыл места… сервис купил, чтобы отвязались, провались он пропадом.

Теперь в этот сервис потекут бабки, уж я чую. Пока его раскрутишь. Это не у нас: палку воткнул – растет… Морока. Лику с детьми позавчера отправил. Валентина, стерва, сына не дает… и первая самая – тоже не отдает… озверели они, что ли?.. Все равно потом увезу. А-а-а, не проблема – приеду, увезу ребят…

Такие дела… Короче, купил я там домишко – р-р-раз. – Огурцов стал было загибать палец, но палец уже был загнут; недоуменно посмотрел и потряс ладонью. – И еще кое-чего по мелочи. Буду в

Греции проживать. Все, хватит. А знаешь почему? Потому что…

– То есть квартира тебе больше не нужна? – тупо спросил я.

– Квартира? – удивился Огурцов. – На кой ляд мне теперь квартира? Нет, Серега, все. Квартира у меня теперь в другом месте. Нет, не квартира, – что я говорю: квартира, – дом, а не квартира.

Физиономия у меня, должно быть, сильно вытянулась.

– Ты чего? – спросил Огурцов, беря со стола деньги. – Да ладно тебе. На других заработаешь. Помню я эту квартирку-то… на

Пречистенке-то… Хорошая квартирка. Все, проехали

Пречистенку… Козел я, козел: думал – оборудую квартирку на старость, – бормотал он, считая. – Арочки… кухоньку… спаленки… Дудки. – Сунул в кармашек и сказал, пьяно усмехаясь:

– Серега, а зачем ты мне штуку отдал, я что-то не врублюсь… Я же уезжаю. Это ж моя проблема. Я б уехал – аванс у тебя бы остался. Честь по чести. Не деловой ты, Серега.

И пожал плечами.

18

Нежданный снег шуршал всю ночь, под утро стих, и тут же его влажную шкуру схватило морозцем. В десятом часу я подъехал к бензоколонке километрах в тридцати за окружной, и, пока стоял с заправочным пистолетом в руке, было слышно, как ветер выметает из леса листву и она со стеклянным шорохом скользит по зеркальному насту.

Тупорылые грузовики тащились один за другим, с натужным гулом взбираясь на пологий холм и так же один за другим пропадая за перегибом.

Я закрутил крышку бака и сел за руль.

Встречная полоса была свободна. Скоро я нагнал армейскую колонну, если можно назвать колонной две следующие друг за другом машины: первым шел командирский “уазик”, следом тянулся крытый брезентом бортовой “КамАЗ”. Они не спешили. Обгоняя головную, я бросил взгляд направо и увидел солдата, который, свесив локоть за окно, безучастно следил за моим маневром. В зеркальце заднего вида долго маячили золотистым сиянием их зажженные фары.

Дорога скатывалась к Оке, в серебристую мглу низких облаков и сероватого снега.

Я снова ехал в Ковалец – уже не счесть, в который раз: пятый? шестой? Все они были похожи, как близнецы: та же дорога, тот же асфальт, обочины, лес, косогоры, Ока, заправки, чашка чаю в придорожной “заезжаловке”, а потом желтое худое лицо Павла на серой подушке, погасшие глаза, в которых не было ничего, что могло бы назваться жизнью, и голос, который нужно было бы называть шелестом: “Ладно, ладно… все нормально, чего там…