Рыба. История одной миграции

Кяртов хутор, но сам навести такую чистоту Юку не мог – собирался каждый год, да все руки не доходили. Дел по хозяйству было невпроворот – он вставал засветло, пил чай с булкой и собственным маслом, отправлялся к звоннице. Отзвонив и встретив солнце, приступал к неотложным делам, и, пока я не звала его завтракать в девять, – дома не появлялся. Если работа заканчивалась, он находил новую: точил ножи, топоры, пилы, чинил инструмент, подшивал лошадиную попону, которой не накрывал лошадь уже много лет, сидеть без дела он не умел.

– Я и в лагере был на все руки мастер: подшить, починить, сплести, запаять, наточить, резьбу прогнать, даже гитару умудрился сделать, и играли на ней потом долго. Я был знатный арматурщик, даже за колючей проволокой умел деньги заработать.

В январе тридцать седьмого его забрали как врага колхозного строя.

Юку пытался отстоять манизеровские и лойковские покосы – их распахали, но ничего не посеяли, – на болотистой земле только трава росла хорошо и обильно. Ошибку, как водится, списали на него. В пятьдесят пятом он вернулся домой из Речлага, что под Тайшетом, из забайкальской тайги в свои тверские леса. Жена Илза не дождалась, умерла, то ли от голода, то ли от горя. Единственный сын Якоб умер тремя годами раньше от перитонита – его не успели довезти до больницы.

Дед пришел в Куковкино, опустошенное после войны – “три дома всего стояли”, – срубил себе эту избу (старая сгорела), стал работать в колхозе. Больше не женился, жил бобылем, косил сено, сушил его на вешалах, так в Харабали сушат сети рыбаки.

– Эстонцы всегда на вешалах сушат – ветер продувает, сено хорошее получается.

Один накашивал за бригаду. В последние годы Советской власти его отмечали, давали грамоты. Юку сжигал их в печи.

– После Речлага нам с ними не по пути стало. – Подумал, и добавил: -

Да и до Речлага не по пути было. Мой отец у Брандта эту землю на свои деньги купил, своими руками раскорчевал, вспахал и засеял. Я еще мальчишкой последние пни из земли руками таскал. Деньги – они не просто даются. Я и сейчас на одну пенсию не живу, накошу сена, высушу и продам, вся округа ко мне ездит, словно у них руки поотлетали. Работай, не ленись – все будет. Выходной на неделе один

– воскресенье. Я мальчишкой по воскресеньям бегал в кирху, был помощником звонаря. Семнадцать километров туда – до Починка, где

Нурмекундское кладбище, семнадцать – назад.

Колокол он успел спрятать в лесу в тридцать втором, когда кирху спалили комсомольцы. Вернувшись из лагеря, нашел, отчистил и хранил.

В девяносто первом первый раз зазвонил. Теперь он звонил ежедневно – не конец службы отмечал, а встречал так каждый новый день.

– Конаковские смеются, при попутном ветре звук до них доносит, а мне все равно. Я еще в лагере загадал: если выживу, буду звонить – такой мне сон приснился.

Колокол был небольшой – два пуда, простой, позеленевший от времени, как древние котлы в пенджикентском музее. Внутри вся поверхность была исписана эстонскими буквами – Юку вырезал их ножом. Он прочитал мне начертанные фамилии, а потом много раз повторял этот список, и я всех запомнила: Янсены, Хурты, Милли, Мяги, Токманы, Кярты,

Рийсманы, Лойки, Треуманы, Лунды, Тарвасы, Пяльсоны, Куммы, Тиннеры,

Манизеры, Неллисы, Мёльзеры, Адамсоны, Вага, Аустеры, Польдманы,

Хаабманы, Сульгманы, Кивимайманы.

– Кого знал, всех записал, колокол имена раззвонит.

По верху, по самому оплечью, шли буквы – кольцо эстонских и кольцо русских.

– Это – азбуки. Я подумал: мне не сказать – колокол сам все расскажет. В Хаапсалу, откуда был родом наш пастор, на колоколах всегда писали имена, так что это не я придумал, я только азбуки добавил, эстонскую и русскую, на всякий случай, поняла?

Я кивнула головой. Он чему-то улыбался.

– Юку, чему улыбаешься?

– Что печалиться? У меня теперь ты появилась. Оставлю тебе дом в наследство, будешь жить?

– Не знаю, не знаю, правда.

– Ладно, не твое – не надо. Человек должен своим любимым трудом жить, мне отсюда никуда. Здесь моя земля – Манизерова. Я ее знаю.

– Какая твоя, колхозная.

– Колхозная – не колхозная – моя. Самая ведь пакость, пари-блямба, что они землю забрали, поиздевались над ней и бросили. Если б у людей была своя земля, кто бы ее бросил? Продали б – это другое, был бы владелец. Они и пьют оттого, что не за что умирать, эстонцы ехали на землю, получили ее и потеряли, да…

– Но ведь уехали, почти все уехали.

– Если нет земли, родиной становится язык, он их и утянул.

Правильно, что уехали. Лойк Неле уезжала в Эстонию в девяносто первом, с последними нурмекундцами. Как меня с собой звала – не поехал: здесь родился, здесь и пригодился. На эстонском я только с колоколом разговариваю. Вот с тобой говорю, а думаю по-своему.

– Юку, ты говоришь правильно и красиво.

– Э… как сказать, на чужом языке говорить, что писать любимой письмо со словарем, я из Речлага пытался Илзе писать, бросил – пустая трата времени, по-эстонски писать не разрешали, а ты говоришь

– красиво, обмануть меня хочешь?

– Что ты, Юку, и в мыслях нет.

– Ладно, поверю, верить всегда лучше, чем не верить.

Жили мы с ним душа в душу. Мне и с Лейдой было хорошо, но с Юку

Манизером было по-особенному, я его полюбила.

Мы, космодемьянские русские, татары – перекати-поле, занесенные советской историей в Пенджикент, всегда с завистью смотрели на таджиков. Люди говорили: “У них есть земля”. В Таджикистане, как и везде, были колхозы, но каждый таджик знал земли отцов, с гордостью о них рассказывал, присматривал за ними, как присматривают за кладбищенским участком. Директора государственных магазинов, парикмахерских, лавок, хлебопекарен всегда с гордостью говорили:

“Мое заведение”, платили исправно наверх отступные, но перевести их на другое место было нельзя – места покупались, и никакой суд просто так не мог их отнять. В детстве я не понимала, чему завидуют наши.

Юку меня просветил, он помнил.

Здесь, в полях-лесах, занесенные снегом, стояли его строенья: амбар, конюшенный сарай, птичник, хлев, сенной сарай, баня, жилая изба.

Здесь было тихо и спокойно, я ухаживала за Юку, а он за мной, и иногда крамольная мысль западала в голову: был бы он моложе лет на сорок, за такого мужчину я бы с радостью вышла замуж.

О будущем не думалось – о своих в Волочке, в Харабали я как-то забыла, вспоминала лишь иногда, но поклялась: пройдет зима, буду решать. Я чистила деревянной лопатой узенькие дорожки вокруг дома, смотрела вокруг и понимала: все эти сугробы – не мой городской участок, разгрести их жизни не хватит.

Зима выдалась снежная, часто вьюга мела сутками, ветер обрывал провода, и мы неделями сидели без электричества. Жгли керосиновую лампу. Я научилась сучить шерстяную нить. Дед стриг овец, собирал шерсть в большие мешки. Я мыла грязную, слежавшуюся шерсть, разбирала ее, удаляя колтуны, сушила на веревке над печкой. Затем чесала редким гребешком, потом более частым. Полученную легкую и чистую кудель прикрепляла кованой старинной спицей к головке старой прялки. Сидела вечера за веретеном, отщипывала непрочную прядку от кудели, тянула, накручивая нить на веретено. После недолгой практики нить стала получаться у меня ровной, Юку меня похвалил. Бранного слова я от него ни разу не слышала. Когда что-то у него не получалась и он выходил из себя, произносил с выдохом: “Ой, пари-блямба!”

– Смешно ты, Юку, ругаешься.

– Русские староверы из Скоморохова научили: нельзя рот матом поганить, Боженька может и язычок оттарабенькать.

Шерстяную нитку я скатала в клубки, связала из нее шерстяные носки – себе и Юку. Он нашел в кладовке старинное женское белье – Илзин сундук сохранили тут к его приходу, и я щеголяла в кружевных шелковых трусах и комбинациях, может, и не слишком привычных сегодня, но очень изящных; когда-то их заказывала себе в модной лавке еще Илзина мать. Женские рубахи были похожи на больничное белье – с вырезом на груди, со стоячим, расшитым крестиками воротником, одевались через голову, мы в Душанбе называли этот фасон