Дело

Он пытался перевести разговор на научные достижения молодых историков. Я прервал его:

— Вы знаете, о чем я хотел поговорить с вами? Не так ли?

— Вам не кажется, что с меня довольно этих разговоров?

— А кто говорил с вами?

— Ханна, конечно! Она утверждает, что я веду себя как настоящий скот.

До сих пор я не знал, что она открыто принимает в этом участие. Замечание было как раз в ее стиле. Неужели она недооценивает его характер, подумал я. Мне казалось — сейчас, возможно, это стало уже более очевидно, — что он влюблен в нее. Ханна, конечно, могла вообразить, что убедить его проще простого. На деле же, при всем непостоянстве своего характера, он был невероятно упрям. Чем сильнее начинали нажимать на него, тем неприятнее и тверже становился он.

— Мне кажется, что в данном случае вы изменяете своим принципам.

— Очень жаль, что вы так думаете.

— Мне всегда казалось, что там, где дело идет о человеке, вы стараетесь быть беспристрастным.

— Очень жаль, что в данном случае у вас с вами взгляды не совпадают. Поверьте, мне очень жаль. — Он сказал это враждебно.

— Послушайте, почему бы вам спокойно и здраво не обсудить этот вопрос — лучше всего с Мартином?

— У меня нет ни малейшего желания обсуждать этот вопрос с Мартином. Он лишь повторит мне все то, что сказали вы и что говорит Ханна, только в десять раз хуже.

Мы подошли к колледжу. Том заметил автобус, замедлявший ход у остановки.

— Дело в том, — сказал он, направляясь к нему, — что мне придется съездить к одному студенту. Он нездоров, и я обещал зайти к нему позаниматься. Может, увидимся в столовой? Как вы на это смотрите?

Я ни минуты не рассчитывал увидеться с Томом в столовой после его мнимого посещения студента. И действительно, когда я пришел в профессорскую, оказалось, что на листе обедающих записано всего лишь шесть человек; один из них был старый член колледжа, профессор, который приехал в Кембридж на субботу и воскресенье. Из обедавших в клубе в этот вечер членов совета трое были молодые люди, согласием которых Мартин уже заручился. Четвертый был старый Уинслоу. У него был приступ радикулита, и он буквально из себя выходил, что мало способствовало обычной непринужденности разговора. Все мы шестеро сидели, как наказанные, с одного края профессорского стола.

Уинслоу еле отвечал на вопросы, молодые люди испуганно жались. Что же касается бедного профессора, пожелавшего совершить паломничество в свой старый колледж, то та его долю выпал безрадостный вечер.

Где-то в нижнем этаже студенты-выпускники подняли галдеж. Уинслоу встрепенулся.

— Чему мы обязаны этим странным представлением? — спросил он.

Кто-то предположил, что, команда колледжа выиграла кубок рэгби.

— Никогда не мог понять, почему мы должны носиться со всякими олухами. Занимались бы лучше какой-нибудь достойной физической работой! — Уинслоу смерил взглядом старого профессора. — Прошу прощения, может быть, и вы когда-нибудь отдавали дань этому времяпрепровождению.

Старому профессору пришлось сознаться, что да, он отдавал. Уинслоу воздержался от дальнейших комментариев.

После обеда, когда мы вернулись в профессорскую, Уинслоу объявил, что вина он, пить сегодня не может; для него оно — яд.

— Яд, — повторил он. — Однако пусть это вас не останавливает.

Но нас это остановило. Мы сидели, объятые печалью. Уинслоу повесил голову, словно изучал отражение кофейной чашки в полированном палисандровом дереве; двое молодых ученых разговаривали вполголоса.

Покинув погруженную в унылое молчание комнату, я отправился к Мартину и добрался туда так рано, что он решил, что у меня обязательно должны быть новости. Я сказал, что никогда еще не проводил дня так бездарно. Выслушав мой рассказ, Мартин улыбнулся с дружеской издевкой.

— Ладно, — сказал он, — у меня для тебя есть еще одно последнее развлечение. Мы приглашены в гости к соседям — к Г.-С.

Я выругался и попросил избавить меня от этого.

— Он обещает угостить нас хорошей музыкой.

— Мне от этого не легче.

Мартин улыбнулся. Он знал, что я страдаю полным отсутствием слуха.

— Ничего не поделаешь, — сказал он, — идти нужно.

Мартин слишком трезво смотрел на вещи, чтобы надеяться склонить на свою сторону Кларка. Но он предпочитал проверить на практике то, что знал в теории. «Забудь о гордости, забудь об усталости! Никогда не отступай в сторону из гордости». В такой борьбе, как оба мы великолепно знали, это было основным принципом.

Дверь, соединявшая квартиру Мартина со второй половиной дома, не была заделана наглухо; Айрин отперла ее, и мы оказались во владениях Кларков. Этот переход очень напоминал переезд из Италии в Швейцарию. Даже коридор в их половине блистал чистотой; в гостиной царил безупречный, ослепительный порядок, возможный только в домах, где нет детей. Кларк с трудом поднялся нам навстречу, но пока он стоял, губы его кривились от боли в парализованной ноге, и вскоре Ханна помогла ему снова сесть в кресло.

Нас ждало кофе с австрийскими булочками. Оба они, и Кларк и Ханна, с облегчением вздохнули, когда мы отказались от виски. Кларк был гостеприимен, он любил выставить на буфете батарею бутылок, но отделаться от благочестивых заветов Общества трезвости, членом которого состоял в юные годы, он так и не мог. Что же касается Ханны, то даже после двадцати лет жизни в Англии она твердо верила в бесстрастие англосаксов и в их склонность к алкоголизму.

— Восторг! — сказала Айрин, пережевывая булочку и искоса поглядывая на Ханну. Голос у нее был озорной. Не передразнивала ли она Тома Орбэлла?

— Чтобы потом не портить удовольствия, — мягко сказал Кларк, — давайте прежде всего покончим с одним вопросом. Как вы считаете?

Он перевел свои прекрасные мученические глаза с Мартина на меня.

— Как угодно! — сказал Мартин.

— Так вот, я обдумывал démarche [11] Гетлифа. Мне кажется, что с вами обоими я могу говорить прямо. Боюсь, что должен буду ответить отрицательно.

— Жалко! — Мартин сказал это просто и без тени возмущения.

— Мне кажется, я понимаю положение, в каком вы оказались, то есть оказались вы оба и Гетлиф. Не стану причислять к вам Скэффингтона, так как не хочу притворяться, что мне известен ход его мыслей. И вообще в его способности мыслить я несколько сомневаюсь. Но я прекрасно представляю себе, что вы, остальные, попали действительно в нелегкое положение. Да и как могло быть иначе? С одной стороны — возможность того, что какое-то отдельное лицо пострадало невинно; с другой — уверенность, что, решившись поднять этот вопрос, вы заставите пострадать всех нас несравненно больше. Я прекрасно представляю себе всю трудность вашего положения. И, принимая во внимание свойственные всем вам предвзятые суждения и всю вашу, так сказать, предысторию, понимаю, какой путь должны были вы избрать. Но, при всем моем уважении, не могу не сказать, что выбор, по моему мнению, был сделан вами неправильно.

— Поскольку существует «возможность», о которой вы говорили, иначе поступить мы не могли, — ответил Мартин.

— Вы, однако, не хотите употребить слово «уверенность»? — спросил Кларк.

— Может быть, вам угодно прослушать лекцию о том, что представляют собой данные научных исследований? — сказал Мартин. Но, пожалуй, мало с кем он стал бы разговаривать с такой предупредительностью. Не могло быть сомнения, что перед Кларком он до известной степени пасует.

— Должен сказать, — вставил я, — что ваша точка зрения представляется мне предельно порочной.

— Но ведь у нас с вами разные понятия насчет ценностей, — возразил он ласковым, спокойным голосом.

— Он знает, что я с ним не согласна, — сказала Ханна, обращаясь ко мне.

— Ну конечно же ты, дорогая, несогласна. И, конечно, не согласны со мной они оба. Как я уже говорил, с вашими предвзятыми суждениями, с вашим прошлым было бы удивительно, если бы это было иначе.