Плоть и кровь

Ее звали Магдой, как одну из сестер Габор. [6]Константин терялся в ней, как теряется монета, упавшая в уличный водосток. С Магдой он ощущал себя то грешником, то воссиявшей из тьмы наградой, надежно упрятанной и почти недостижимой. Магда была венгеркой, как сестры Габор, хотя за два десятка лет жизни в Нью-Джерси акцент ее одомашнился и сгладился. Отдаваясь ей, вселяясь в ее большое белое тело, Константин испускал ликующие, дикие крики, от которых с Мэри воздерживался — ради ее же блага. Мэри в свои сорок один уже старела; Магда же была женщиной большую часть ее жизни. Константин вбивался в ее просторную, влажную щель — нежностей она не любила, — и пока он гвоздил ее, пока втыкался и втыкался в нее, крики Магды заглушали его крики точно так же, как ее тело поглощало его. Она весила фунтов сто пятьдесят, он всего сто шестьдесят пять. Он вбивался в нее. Кусал ее груди, дергал за волосы. Она кричала — иногда так громко, что у него звенело в ушах, а потом, когда они лежали, потные, на простынях и сквозь стену просачивались из соседнего номера звуки радио, она опускала на его грудь ладонь с розовыми ногтями и шептала: «Фантастика, малыш. Фан — мать ее — тастика».

Частью того, что он любил в ней, была очевидность. Во время обеденного перерыва он трахал в мотельном номере секретаршу своего партнера. То были свидания, взятые прямо из комиксов, и он ощущал себя человеком, вступившим в некий клуб, присоединившимся к международному братству, имеющему свои ритуалы и свою историю. Радость ему доставлял не один лишь секс, нет, вся процедура: поставить «бьюик» за мотелем, получить ключ от ухмыляющегося старика портье с гноящимися глазками и полудюжиной намертво приклеенных к лысине длинных волос. Ему нравилось, как потрескивает горящая и днем неоновая вывеска (красное «Свободно», три розовых стрелы); нравились две одинаковые, привинченные к стене над изголовьями двойной кровати картинки, изображавшие цветки цикория. Нравилось, что у него, сорокашестилетнего, встает каждый раз, как он слышит по радио Тома Джонса или Энгельберта Хампердинка. Они были ему как братья, поющие о желании и утрате в мире, достаточно большом, чтобы вместить любой сюрприз.

Век Водолея. Дьявольски верно.

«Ты слишком большой, малыш», — говорила Магда, и номер отеля, кажется, с ней соглашался. Он был слишком большим для этого номера с потолками из гипсокартонных панелей в подтеках воды и свалявшимся мохнатым ковром. Слишком большим для этой женщины, крашеной блондинки с избыточным весом, делившей двухквартирный домик с матерью и четырьмя котами. Он хлопал ее по толстому складчатому бедру и говорил: «Ты и сама ничего». Желание, которое она пробуждала в нем, изумляло Константина. Он же всегда мечтал о красавицах, а теперь усаживался утром за рабочий стол, включал радио и чувствовал: опять встает — и представлял себе широкий рассыпчатый живот и задницу, смахивавшую на две белые тыквы. «Нет же дурного в том, чтобы любить всех подряд», — пел Том Джонс. Иногда Константин, прервав работу, нырял в уборную и дрочил, думая о Магде, о ее грузном теле. Он улыбался себе в зеркале уборной, спускал в раковину: дело полезное, теперь — через два часа, в мотеле «Мейфлауэр» — он сможет потрудиться на славу. Да, сюрпризы для него еще не закончились. А возраст — печальная выдумка, россказни для слабаков.

Жизнь с Мэри сходила на нет, и он обнаружил, что мог бы и раньше жить посвободнее. Что-то в нем помягчело. Что-то, всегда присутствовавшее в нем, под его шкурой — колкие токи гнева и разочарования, — они стали стихать, и на месте их остались всего лишь часы, один, за ним другой: работа, добрый крутой перепих, снова работа, обед, потом сон. А Мэри просто жила рядом. Испытывала новые рецепты (сырное фондю, «киш лорен»), покупая все, что для них требуется. Ссоры их сошли на нет, любовь тоже, и Константин начал различать простоту, которая всегда была здесь, с ними, тихо струилась под их каждодневными распрями. Начал понимать, что вполне достаточно трахать кого-то и зарабатывать деньги, разговаривать по телефону с красавицей дочерью, когда она удосужится позвонить, полоть огородик с дочерью младшей и радоваться вместе с ней появлению первых редисок. И стараться не думать слишком много о сыне. Полуденные упражнения с Магдой, ничего сверх тех благ, какие он сам хотел дать ей, от него не ждавшей, казалось, спасали его — в каком-то глубинном смысле, которого он прежде и представить себе не мог. Он ощущал себя человеком, зажившим новой, более легкой жизнью, а всем, что уцелело от прежней, оказалось единственное его неподатливое обыкновение — ездить к построенным им домам и наблюдать, как их обитатели предаются обычным своим занятиям. Теперь он ездил туда не часто, всего раз в пару месяцев. Но все еще ездил. Все еще останавливал машину и сидел, прислушиваясь со страшным томлением к тому, как эти загадочные мужчины и женщины поглощают ужины и переругиваются, как любят друг дружку, прислушивался к их нескончаемым тревогам насчет участи, которую они уготовили для своих детей. Все еще сидел в безмолвии «бьюика», выкуривая сигарету за сигаретой и вслушиваясь в негромкие окрестные шумы с исступленным вниманием священника, сидящего в исповедальне силясь расслышать работу механизмов подлинного добра и подлинного зла, которые тихо урчат за неуклюжими рассказиками его прихожан о слабостях их плоти.

1974

Для церемонии Мэри оделась во все кремовое. Кремовая соломенная шляпка, простое кремовое платье, а поверх него — льняной бежевый жакет. Она шла по кампусу, положив ладонь в перчатке на руку Константина, под лиственной тенью, покачивавшейся вокруг на траве, и знала — что бы теперь ни случилось, эти мгновения она сохранит навсегда. Какие бы ошибки она ни совершала, какие бы унижения ни претерпевала, одно воспоминание останется с ней: о том, как она шла с мужем по Гарварду, а из окон общежитий выплывала странная музыка и вокруг обнимались перед камерами уже шагнувшие в полное обещаний будущее дети в шапочках и мантиях. Мэри знала, как поблескивают, отражая свет, ее золотые сережки. За одним из окон тенор пел что-то о позорном мире. Или о просторном.

— Вот так городок, — сказал Константин.

— Угум, — отозвалась она, ощутив мгновенный всплеск раздражения. Ей не хотелось набираться впечатлений и выставлять оценки. Ей хотелось лишь бытьи в этом городе, и в стороне от него, быть в точности такой, как сейчас, — привлекательной, принарядившейся женщиной, приехавшей в Гарвард на выпускную церемонию сына. Сидеть между мужем в темно-синем костюме и дочерью, женой подающего большие надежды студента юридической школы Йеля.

— Я заказал для нас столик, — сказал Константин. — В ресторане, который так нахваливали Флорио.

— Хорошо, — сказала Мэри.

Ей не хотелось разговаривать. Не хотелось мысленно задерживаться на страхах насчет того, что представления Пола и Лиз Флорио о хорошем ресторане могут привести ее в место дорогое, но дурное — вульгарное, с мудреной, невкусной едой; место, над которым другие семьи посмеиваются, когда проходят мимо него, направляясь к ресторанам, Мэри и Константину неизвестным. Она спросила у Билли, куда им лучше пойти, чтобы позавтракать после церемонии, однако Билли вел себя в последние дни как-то странно. Он только и соизволил сказать ей:

— Прошу тебя, давай не будем устраивать из этого бог весть какое событие. Зайдем куда-нибудь и съедим по гамбургеру. Я не хочу никаких торжеств, особенно при том, что сейчас творится в мире.

А она, не найдясь с ответом, сказала самое очевидное:

— Знаешь, ты ведь первый в моей семье и в семье твоего отца выпускник университета. Самый первый.

— Я знаю, ма. Знаю.

А может быть, и последний. Сьюзен — замужняя женщина, Зои есть Зои. Родня Константина, насколько Мэри было известно, так и крестьянствует в Греции, а племянникам Мэри сильно повезет, если они доживут до тридцати, ни разу не попав в тюрьму. Ей хотелось, чтобы Билли понял: эта церемония так же важна, как свадьба или похороны. До сих пор он жил под ее крылом. Он и представить себе не мог, какая участь могла его ожидать: долгие безнадежные годы, проведенные среди мужчин, копающихся в моторах ржавых автомобилей, и женщин, бормочущих что-то в тарелки с супом. Не знал, как в доме может останавливаться время. Верил, что жизнь ведет всех своих детей к счастливому концу.