По ту сторону Ла-Манша

В блейзере того малого, что сидит наискосок, чудится какая-то фальшь. Впрочем, во всех полосатых блейзерах au fond [162] кроется известная фальшь — будто они подделываются под эпоху Джерома К. Джерома или под завсегдатаев Хенлейской регаты, [163] но это сочетание темно-красного и светло-зеленого выглядит почти пародийно. Хозяин блейзера, толстячок средних лет с седеющей шевелюрой, бачками и густо загорелым лицом, зевает над журналом о велосипедном спорте. Работяга, которому подфартило, и он едет гульнуть по бардакам? Слишком банально. Представитель телекомпании, которая жаждет освещать нынешние гонки Тур де Франс? Да нет, придумай что-нибудь посвежее. Торговец антиквариатом, направляющийся в отель «Друо»? [164] Уже лучше. Броский пиджак предназначен слегка сбивать с толку окружающих; кроме того, он поможет привлечь внимание аукциониста, а соперники по серьезным торгам наверняка недооценят его владельца.

Глядя вдаль мимо мужчин в костюмах, он увидел поле хмеля; бечева на подпорках еще не натянута, на крыше сарая для сушки хмеля торчит изогнутая печная труба. Переведя взгляд на соседей, он решил вычислить и этих ребят. Тот, при очках и газете, вроде бы пристально изучает вагонное окно; ладно, будет инженером. Тот, который без очков, но при газете и полосатом галстуке — то ли школьного братства, то ли фирмы, третьеразрядный чиновник Европейской Комиссии? И последний… Постой, как там в считалочке? Царь, царевич, король, королевич, пирожник… Н-да, всех не вычислишь, он уже в этом убеждался.

В старые времена — даже еще в пожилые времена — пассажиры бы уже давно разговорились. А теперь хорошо, если проявят осторожную приветливость. Стоп. Старый хрыч. Это словечко «теперь» выдает тебя с головой, за ним непременно следует или ему предшествует сентенция, которую он сам, но другой, уже исчезнувший — более молодой и критичный, — обязательно бы осудил. И чувства твои не новы: вспомни, ты же не вчера родился. Когда ты был еще мальчишкой, взрослые без конца нудили о том, что «в войну все друг с другом разговаривали». И как ты, одурманенный пульсирующей отроческой тоской, на это реагировал? Бурчал про себя, что война — высоковатая плата за такую, несомненно желанную, общительность.

Да, и все-таки… Он же помнит… Нет-нет, ведь он все чаще убеждается, что этот глагол не совсем верен. Ему вроде бы вспоминается, или, оглядываясь назад, он представляет себе, или восстанавливает по фильмам и книгам, с помощью ностальгии, размякшей, как залежавшийся камамбер, — словом, реконструирует времена, когда пассажиры трансъевропейского экспресса за время пути успевали подружиться. Случались и мелкие происшествия, и непредвиденные сюжеты; а какие встречались типы: ливанский бизнесмен, поедавший из крохотной серебряной коробочки изюм-сабзу, загадочная обольстительная женщина, решавшаяся на короткую интрижку, — чего только не бывало. После проверки паспортов, в которые косились осторожные соседи, и треньканья колокольчика, которым буфетчик в белом пиджаке приглашал к обеду, традиционная сдержанность британцев таяла; а еще можно было щелкнуть крышкой своего черепахового портсигара и, изрядно разгрузив его, завязать общий разговор. А теперь… да, теперь езда по этому новому европейскому Zollverein [165] стала чересчур стремительной, еду пассажирам разносят на места, и никто не курит. Кончина Купейного Поезда и Ее Влияние на Общение Путешественников.

Вот еще один признак «старохрычества»: вымучивание смешных названий для якобы научных диссертаций. И все же… в начале девяностых годов он сел в Цюрихе на мрачный, неприветливый поезд до Мюнхена. Вскоре выяснилась причина этого убожества: пунктом назначения оказалась Прага, и состав был наследием минувшей коммунистической эпохи, но ему милостиво разрешили пятнать собою безукоризненно капиталистические пути. По обе стороны окна уселась супружеская пара из Швейцарии, в костюмах из твида, со множеством пледов, бутербродов и пожилых чемоданов (вот здесь это слово вполне уместно, чемодан может — даже должен — быть пожилым), которые только средних лет англичанину было по силам взгромоздить на багажную полку. Напротив него сидела высокая белокурая швейцарка в алом пиджаке и черных брюках, от нее словно бы исходил негромкий, но внятный звон золота. Англичанин машинально вновь раскрыл европейское издание «Гардиан». Тряский поезд неспешно бежал первые километры, и всякий раз, когда он замедлял ход, дверь купе, возле которой сидел англичанин, с грохотом отъезжала. Потом поезд набирал скорость, и дверь с лязгом задвигалась. Каждые несколько минут на голову неизвестного чешского проектировщика вагонов сыпались одно-два, а то и четыре молчаливых проклятия. Через некоторое время швейцарка отложила журнал и, надев темные очки, откинулась на спинку сиденья. Дверь бахнула еще несколько раз, и англичанин в конце концов уперся в нее ногой. Для этого пришлось изогнуться всем телом, и в такой неудобной, напряженной позе он просидел с полчаса. Стук в окно положил конец его добровольному мытарству, это барабанил металлическим компостером контролер (англичанин уже лет десять не слыхал этого звука). Соседка очнулась, достала билет и, когда контролер ушел, обернулась к англичанину:

— Vous avez bloqué la porte, je crois.

— Oui. Avec mon pied, — педантично уточнил он. И, опять явно без всякой нужды, добавил: — Vous dormiez.

— Grâce a vous. [166]

Они проезжали озеро. Что это за озеро, спросил он. Не знаю, сказала она. Возможно, Констанс. И обратилась по-немецки к супругам.

— Der Bodensee, [167] — выяснив, подтвердила она. — Здесь потонула единственная швейцарская подводная лодка: забыли задраить люк.

— Когда же такое случилось? — спросил он.

— Да это анекдот.

— А-а…

— Je vais manger. Vous m'accompagnerez?

— Bien sûr. [168]

В вагоне-ресторане официантками работали чешки, широкобедрые, с усталыми лицами и неухоженными волосами. Он взял пильзенского пива и омлет по-пражски, а она — неаппетитную груду разных гарниров, увенчанную куском говядины, ломтиками бекона и безбожно пережаренной яичницей. Его омлет оказался не менее восхитительным, чем это неожиданное знакомство. Ему принесли кофе, а ей стакан горячей воды, в которой болтался пакетик чая «Уинстон Черчилль». Затем последовала еще кружка пива, еще стакан чая, еще чашка кофе и сигарета. Под стук колес за окном развертывался мирный сельский пейзаж южной Германии. Они разошлись во взглядах на несчастье. Источник несчастья, говорила она, не сердце, а разум, в котором возникают ложные представления; он же с бескомпромиссным пессимизмом утверждал, что несчастье коренится исключительно в сердце. Она называла его «мсье», они учтиво обращались друг к другу «vous»; [169] это несоответствие между чинными языковыми формальностями и кроющейся за ними близостью сильно возбуждало его. Он пригласил ее на лекцию, которую должен был вечером читать в Мюнхене. Она ответила, что вообще-то планировала вернуться в Цюрих. В Мюнхене они сошли с поезда, прямо на платформе расцеловались, и он сказал:

— A ce soir, peut-être, sinon à un autre train, une autre ville… [170]

То был безупречный флирт, и, лишний раз подтвердив его безупречность, она на его лекцию не пришла.

За окнами промелькнула платформа для «Шаттла» в Черитоне; [171] начальник поезда объявил по радио, что они приближаются к Проливу. Ограждения, девственно чистые бетонные стены, почти неощутимый уклон и — мягко обволакивающая тьма. Он закрыл глаза и в туннеле памяти уловил отголоски ритмичного скандирования. Тому, наверное, лет пятнадцать-двадцать. Быть может, этот подозрительный малый, сидящий напротив, пробудил воспоминания о своем двойнике. Повторяются ведь не только события, но и люди.