Женщина в зеркале

Она схватила Энни за руки:

— Зачем придумали кино? Чтобы уверить людей в том, что жизнь имеет форму истории. Чтобы убедить их, что в сплетении разрозненных событий, которые мы переживаем, есть начало, середина и конец. Кино заменяет религии, оно упорядочивает хаос, оно привносит разум в абсурд. Самые лучшие кассовые сборы всегда в воскресенье!

Зрителям оно необходимо, и тебе тоже, мой сурок! Ты требуешь, чтобы в сценарии у тебя была отправная точка и конечная, чтобы там было написано, как идти, что говорить, чувствовать, предпринимать, чтобы были отмечены все бугорки и ямы. Нужно, чтобы тебе наметили маршрут, иначе ты утонешь. Ты гений, моя змейка, как это грустно! Лучше быть посредственностью… Ты оставишь после себя много света, но ты никогда не будешь счастлива.

Чем больше Кошелка Вюиттон ее поучала, со всей своей театральной выспренностью, тем больше Энни расправляла плечи.

— Что же мне делать?

— Решиться быть той, кто ты есть: Избранницей. Это значит — разрываться между долгом и даром. Ну а удовольствия…

На прощание женщины обнялись. Кошелка Вюиттон была потрясена этой юной девушкой, над которой, она видела, сгущались тучи. Энни сжимала в объятиях Кошелку Вюиттон, нетвердо державшуюся на ногах, думая, придется ли еще встретиться. Каждая переживала за другую.

Посадив старую даму в такси, Энни вернулась в ресторан расплатиться по счету — Кошелка Вюиттон не платила никогда, даже когда сама приглашала.

Она пошла в гардероб к рыжему:

— Ты куда теперь?

Тот уже закончил работу и успел принять немного дури.

— Я тебя провожу, — ответил он.

— Это куда же?

— Ко мне.

Она согласилась не колеблясь.

19

Со времени приезда в бегинаж[4] Анна сияла. На этом широком дворе, обсаженном деревьями, где обитательницы почти одинаковых домиков смотрели друг на друга сквозь тонкие стволы, Анна занимала домишко с красными ставнями, восьмой справа от ворот, самый дальний от колодца. Внутри, как и снаружи, жилье оказалось удобным, кокетливым; Анне понравилась обстановка, сведенная к самому необходимому. Задние окна выходили на собор Христа Спасителя, и свет в них проникал самый лучший — северный, белый, рассеянный, опаловый, освещающий, не оставляя тени.

Посетитель не мог не поражаться женскому облику бегинажа: и не только из-за его обитательниц — ни один мужчина не имел права там проживать, — но и из-за миниатюрности построек, изящества фасадов, где красный кирпич перемежался с бежевым камнем, их аккуратности и чистоты. Здесь царила атмосфера покоя. На этом гостеприимном прямоугольном дворе, заросшем деревьями, домики казались грибочками на лесной опушке.

Анна делила жилье с портнихой из Антверпена. Уход от тети Годельевы был для девушки облегчением. Облегчением от прошлого, а также от будущего. Больше никто не напоминал ей о матери, умершей при родах; никто не понуждал к замужеству; другие, еще неясные преимущества брезжили впереди. Брендор употребил все свое влияние на Великую Мадемуазель, чтобы устроить ее здесь.

Эта пожилая дама с тонкими чертами лица, славившаяся своими глазами цвета лаванды, управляла обителью со спокойной властностью человека, чьи дух и поступки живут в гармонии. Образованная аристократка, страстная читательница философов и теологов, она не злоупотребляла ни своим положением, ни эрудицией, возглавляя эту нерелигиозную общину. Преимущества своего рождения и культуры, ставившие ее намного выше прочих, она скрывала от посторонних глаз; а незаурядную силу воли использовала только для организации бегинкам простой и чистой жизни в трудах, молитвах, благоговении. Хотя Анна была не из благородной семьи, она приняла ее.

Кстати, может быть, именно поэтому. Действительно, по Брюгге уже начинали ходить слухи, порицавшие наметившуюся в бегинаже тенденцию принимать только девушек из знатных семейств, тогда как в самом начале он брал под свое покровительство женщин из народа.

Когда Брендор представил ей Анну, Великая Мадемуазель долго ее рассматривала.

Анна и Брендор готовились к длительным расспросам, но она, погрозив указательным пальцем, призвала их к молчанию. Обе женщины смотрели друг на друга и не двигались: казалось, Великая Мадемуазель проницает душу Анны одним умственным усилием, не прибегая к словам. Брендор чувствовал, как они, не издавая ни звука, ведут откровенную беседу. Наконец спустя полчаса Великая Мадемуазель заключила:

— Душа может видеть красоту, только если она сама прекрасна. Чтобы видеть Божественное, нужно, чтобы в тебе самом было Божественное начало. Добро пожаловать, Анна.

Без лишних разбирательств Великая Мадемуазель выделила девушке, о которой судачили в Брюгге, содержание и крышу над головой. Хотя благодаря Брендору все препятствия были преодолены, тетушка Годельева, не уразумев такой удачи, стала было возражать: поскольку весь город признал в ее племяннице существо исключительное, опекунша потребовала, чтобы Анну поместили в лучший женский монастырь.

Брендор, со своей стороны, советовал, чтобы, пока не проявится истинное призвание, Анна провела переходный период жизни в бегинаже.

Анна была тут новенькой. Ей казалось, будто началось ее второе детство.

Когда она обосновалась в бегинаже, ей пришлось выбрать занятие, которое станет ее обязанностью в этом женском, не монашеском сообществе. Поскольку она умела читать и писать, ей предложили должность при управлении имуществом, так как Великая Мадемуазель рассудила, что бегинок, способных мыть шерсть, чесать и прясть ее, и так предостаточно.

Наутро, заметив старушек, занятых тяжелым физическим трудом, Анна вызвалась также доставлять дрова: она будет приносить вязанки хвороста, поленья, будет их колоть, если понадобится; она добавила, что иногда сможет подметать двор и чистить водостоки.

Она с радостью сдержала слово. Каждый день она чувствовала безграничный прилив сил. Чем больше она прилагала усилий, тем сильнее становилась. Брендор часто ее навещал. Официально он готовил ее к предстоящей встрече с архидиаконом; сказать по правде, заинтригованный девушкой, он хотел подольше понаблюдать за ней, понять, чем она так заворожила всех с тех пор, как приручила волка.

Если она соглашалась прервать свои труды, они усаживались рядом на каменную скамью.

В первые дни ему мало что удалось из нее вытянуть. Не то чтобы недоверчиво, но как-то уклончиво Анна отказывалась от долгих разговоров. Хитроумными вопросами, которые она задавала с самым непосредственным видом, ей удавалось добиться того, что ораторствовал в основном он. Уловив ее маневр, Брендор решил быть строже.

— Анна, я хочу, чтобы ты говорила со мной, а не слушала меня.

— Я здесь не могу говорить.

— Что тебе мешает?

— Вот эти стены вокруг нас.

Брендор насупился, убежденный в том, что она опять придумала уловку, чтобы увильнуть. Она протянула ему руку, мягко приглашая последовать за ней.

Они направились к дереву посередине луга.

— Здесь, — настояла она, — под липой. Так будет легче.

Брендор вспомнил о ее привязанности к дубу во время бегства в лес; он вдруг подмигнул дереву, как бы приветствуя его.

Анна это заметила:

— Вы знакомы?

— Нет еще.

Она засмеялась:

— Вы друг другу понравитесь.

Они уселись в тени ветвей, прислонясь спиной к стволу. Так они посидели немного молча, чтобы попривыкнуть к дереву, а может, наоборот, чтобы дерево привыкло к их присутствию.

Выждав время, Брендор спросил:

— Ты дочитала Библию?

— Нет. Слишком страшно.

— Анна, я же тебе советовал оставить Ветхий Завет и заняться Новым. Ты не можешь уклониться от чтения Евангелий.

Тут монах Брендор впервые окинул неспокойным взглядом окрестности, проверяя, не слышал ли кто эту фразу, которая могла показаться опасной, если истолковать ее как идеологию лютеранства.

— Во всяком случае, — продолжил он, — жизнеописание Господа нашего Иисуса Христа ты тысячу раз уже слышала во время мессы.