Славные ребята

— Марк, объясни мне…

— Нечего мне объяснять. Дельфина. — Потом мягче добавил: — Видишь ли, никогда ничего нельзя объяснить.

А про себя он думал: «Ну как объяснишь, в чем обаяние Эльсенер? Ведь я разгадал тайну ее чар: она любит любовь. Но не в этом дело. А в чем тайна Алена?..»

Но Дельфина не отставала.

— Я бы еще поняла, если бы тебе вдруг пришло желание в последние годы, как ты выражаешься, пережить какое-нибудь великое приключение… Значит, причина в этом?

— Нет. — И он устало добавил: — Неужели ты считаешь, что необходимо всегда делать выбор? Иной раз можно иметь все, разве нет? Даже несовместимое.

— Что же, в конце концов, удерживает тебя здесь?

Типичная для нее любовь к ясности.

— Ничто… Поверь мне, ничто и никто. Просто здесь я начал думать. Вырвался из рутины, как из зубчатой передачи. У меня такое впечатление, будто все еще может начаться заново.

Трудно было уловить, каким тоном были произнесены эти слова, но в них прозвучало столько надежды, что Дельфина замолчала.

Глава четвертая

Город словно бы застыл вокруг них. Обычный шум сменился безмолвием, суетня — пустотой. Они ждали, вдруг потеряв вкус к действию, не зная, на что убить время, забыв о прежних обязанностях. Так иной раз стихии приноравливаются к биению человеческого сердца.

Звонили друзья, и девочки и мальчики. Но общего языка не стало. Прошло всего несколько дней, а любые слова утратили свой смысл. И ничего не обозначали, лишившись заключенного в них образа. Дружки, кино, ночные заведения — все это, конечно, существовало, но где-то в другом мире, в иные времена. Друзья, набивавшиеся на встречу, не могли понять их молчания; но ведь друзья напоминали факультет, профессоров, семинары, каникулы, давку в коридорах… Просто смехота. Весь мир продолжал суетиться, а их личный мир застыл, затих. Их точило горе, тусклое, бесшумное, ничего не шепчущее, горе медленно зреющее, скрытое. Они очутились в той среде, где заботы неустранимы. Словно земля затряслась под их ногами, и тут кончилась их юность. Само собой разумеется, все любимые и близкие были живы. Умер только некий образ мира, и с ним та самая устойчивость, которая до сего времени не подвергалась сомнению, ибо была основана на незыблемом фундаменте. Никто не умер…

Но идея смерти проникла в их столь надежно защищенную вселенную. Смерть… они знали, что она существует, но для других, не для них. И вот внезапно они почувствовали себя сиротами. Сиротами на пороге бунта. Если бы кто-нибудь попытался им внушить, что не стоит устраивать такого тарарама, в сущности, из-за ребячества, что причина их терзаний не заслуживает отчаяния, они искренне удивились бы подобному непониманию.

Они снова взялись за учебу, приходили к самому началу лекций, срывались с места, прежде чем профессор успевал докончить последнюю фразу, так как им чудилось, будто заклеймивший их проступок явственно виден другим. Юридический факультет, Сорбонна… Все, чему обучали в этих древних стенах, с тех пор как мальчики повзрослели, казалось им ненужным. Дени, студент медицинского факультета, вроде бы ближе к действительной жизни. Во всяком случае, так принято было думать, а ведь сорвался именно он… тот, кто должен был быть наиболее стойким, тот, кто сталкивался с настоящей нищетой, тот, кто видел агонию людей, именно он не вынес того, что счел предательством. Так по крайней мере решили Даниэль с Давидом после долгих утомительных разговоров, где в сотый, тысячный раз повторялось все одно и то же. На эти диалоги уходили целые вечера.

«Да, конечно, Дени считал своим долгом выразить себя в каком-нибудь акте отказа от стеснявшей его действительности, а по существу, выразил свою тоску. Поэтому он и угнал машину. Мог бы так же легко затеять драку, убить, покончить с собой. Для него главное было действовать».

Разве важно, какая именно догадка была правильной!

Как-то утром Дени наконец решился выйти из своей комнаты. На рассвете. Оставив дверь широко открытой, чтобы братья, проснувшись, знали, что его нет дома. Вернулся он поздно вечером и снова заперся до утра… Назавтра то же самое. Он отказывался вступать с братьями в разговоры, несомненно боясь, что они окончатся ссорой. После угона машины он не перемолвился ни словом ни с Даниэлем, ни с Давидом.

Однажды вечером Даниэль, совсем потерявшийся, не помня себя от тревоги, попытался силой взломать эту проклятую дверь. Но тщетно. Дени замкнулся. В различных значениях этого слова. На следующее утро Давид обнаружил в столовой на обеденном столе записочку: «Не можешь ли ты положить ко мне в комнату двести франков? Не можешь, неважно. Спасибо». Подпись: «Дени». Другими словами: «И не пытайся обложить меня как зверя, лучше я без денег обойдусь».

Само собой разумеется, деньги были положены на указанное место.

Шли дни. Мало-помалу к новому положению даже привыкли. Произносили все те же будничные слова, но главное — таились в молчании. Установился какой-то своеобразный график. Даже Селина больше не ругалась. Обычно она обслуживала пять человек, вернее сказать — чаще всего — четверых. А сейчас — двоих. Даниэль страдал от теперешней их жизни, как от несправедливости: «Когда дети бегут из дома, это нормально. Но родители… Очутиться в один прекрасный день с глазу на глаз с судьбой, которая, в сущности, дело взрослых…»

Тем не менее Даниэлю с Давидом приходилось жить, но они считали, что это не жизнь, а Голгофа.

Наконец пришло письмо: «Мы не решили окончательно, когда вернемся. Возможно, на обратном пути мы еще куда-нибудь завернем…» Засим следовало подробнейшее описание Катманду. «В наигранно-веселом тоне», — определил Давид. Четыре странички, исписанные мелким почерком, были прочитаны, затем перечитаны раз пять и положены на комод в прихожей. Без всяких комментариев.

Даниэлю тоже тон письма показался каким-то неестественным. Пытающимся что-то скрыть. Но что? Во всяком случае, родители детям так не пишут. Конечно, они не в курсе того, что произошло в Париже, но это не довод… К тому же письмо было только от Дельфины. Правда, она употребляла местоимение «мы», но за этим «мы» проступало «я», которое никого не могло обмануть. Что-то произошло в Непале у родителей, как произошло что-то у детей в Париже. Их вселенная, укрытая от бурь, вселенная тепла и нежности, расползалась по всем швам. Что останется от нее после таких потрясений? Какими-то они выйдут из этой бури? Суждено ли им когда-либо обрести друг друга вновь?..

«Ну хорошо, семья развалилась, почему непременно видеть в этом драму? Самая обычная история. Да, но одно дело слышать о таком, а другое — пережить самому».

Просто какое-то наваждение, какая-то цепная реакция: отец, который не желает возвращаться домой, мать, которая из дома убежала, угон машины, это равнодушие.

А они со всеми их обязанностями и проблемами не доросли еще до семейных трудностей, лежавших на плечах взрослых. Дети не привыкли видеть в таком свете своих родителей. Согласие, веселье, сплоченность. Неужели только фасад? Кто без зазрения совести осмелился разрушить миф, за которым до сегодняшнего дня так уютно укрывался каждый? Нет, и впрямь слишком они были доверчивы. Верили старшим. Те, кто выбрал бунт, выбрали правильный путь. Бывало, что у этих троих мальчиков тоже случались свои часы бунта, но никогда случайный бунт не переходил в постоянный.

«Конечно, родителей любишь, но верить в то, что близость с ними возможна, значит, обманывать себя. Мы разные — что бы мы ни делали, как бы ни старались. И теперь они уже не могут нам помочь. В былые времена родители передавали детям свой жизненный опыт, а сейчас — чему сейчас могут они нас научить, разве что ужасу, который сами испытывают перед миром, ставшим им чужим? Знания их устарели, а того, что нам следовало бы от них перенять, у них самих нет. Они, бедняги, полностью безоружны, не надо пенять им за то, что они уже больше не способны вести нас за собой».