Кентавр vs. Сатир

Пашка позволял делать с собой практически всё, то есть: спать и трахаться, расширять взаимные кружки общения, ездить и гулять по Берлину или Гамбургу, — но практически никак не комментировал нашу, так сказать, личную ситуацию. О двух людях он говорил много, хотя часто зло — о Маттиасе и Королёве. Мне казалось, что Пашка часто тяготится или даже стыдится, но отдает себе отчет, что это старые верные друзья.

Тем не менее я был удивлен, что Королёв нашёл новую, более просторную квартиру и WG готовится к ремонту и переезду. Пашка не находил против этого серьёзных возражений, хотя ему и нужно было в таком случае где-то занять денег.

«А самостоятельно не хочешь пожить?» — спрашивал я. «Но ведь Королёв уже обо всем договорился», — беспомощно пожимал плечами Пашка.

В последний раз я ночевал на старом месте накануне переезда. К обеду мне нужно было вернуться в Гамбург, а через два дня — обратно в Берлин, я обещал помочь с мебелью. В шесть утра Пашка уехал на радио читать утренний выпуск новостей, оставив меня досматривать сны. Только за ним закрылась дверь, как ко мне в комнату — и даже непосредственно в постель — юркнула Королева. «Ты чего?» — офигел я, перетягивая одеяло на себя.

«Хороший мой, дай Королеве хуй пососать. У тебя всё равно утренний стояк. А я всю ночь не спала, маковой росинки во рту не держала. Это вам хорошо, счастливым…» — «Ты с какого дуба рухнул, дорогой, иди прими холодный душ», — отстранился я. Но худенькая и казавшаяся до этого физически неразвитой Королева буквально набросилась на меня, пытаясь получить доступ к телу. Оказалось, её не так легко сбросить. Но тут у меня включилось что-то вроде пожарной сигнализации, сон сняло как рукой, я въехал Королеве под дых. Исход борьбы этим решился. Я собрал вещи раньше, чем рассчитывал, и вышел позавтракать в уличном кафе.

Позвонив Пашке, я сказал, что не знаю, как относиться к случившемуся. Что, при всей моей приверженности идее сексуальной свободы, нахожу в поступке Королевы что-то неприятное. «Да, он бывает таким, а что поделаешь, зато хороший, заботливый друг, не бери в голову, ещё об этом поговорим», — утешил меня Пашка.

В новой квартире нас ждал сюрприз. «Я всё перемерил, мальчики, — в минуты серьёзности и ответственности Королёв говорил о себе в мужском роде, — лучше всего мы устроим здесь гостевую». — «А моя комната?» — удивился Пашка. «Так разве у меня в угловой не достаточно места на двоих? Я уже и новый столик заказал», — безапелляционно ответил Королёв. Пашка оглянулся на меня, как будто ища защиты, но я предпочёл не вмешиваться в вопросы планирования.

Шла первая неделя нового года. Я попробовал составить с Пашкой серьёзный разговор. Сказал, что больше не толерирую Королеву, что мне насрать, что он(а) друг и вообще. Если хочет со мной встречаться и сближаться, то не в такой форме. Если хочет — пусть в перспективе переезжает ко мне или, наоборот, я найду работу в Берлине и приеду сюда. «Но скажи мне что-нибудь, Паш, а?..» — «Понимаешь, мне и так удобно», — задумчиво произнёс Пашка.

Через несколько дней я совершил небольшое волевое усилие и стер его номер из телефона. Пашка остался жить с Королевой. Года через два я с удивлением узнал от общих знакомых, что жилищная коммуна продолжает существовать, хотя Пашка и жалуется, как всегда, на соседа.

Мы увиделись на одном из гей-прайдов спустя ещё год. Первое, о чем мне рассказал Пашка, — что наконец разъехался с Королёвым. «И почему не раньше, он столько нервов перепортил…» — «Наверное, тебе было удобно?» — предположил я.

Маттиас ещё какое-то время звонил и звал на свои «русские» вечеринки с караоке, но поскольку я ни разу не приехал, перестал беспокоить. Правда, однажды встретился мне в городе. Я не смог отказаться от приглашения тут же выпить чашку кофе, и он рассказал, что всё ещё переживает из-за Паши. «Ты меня скорее всего понимаешь». Как у всех, говорящих на неродном языке, волнение усиливало акцент Маттиаса, его голос звучал почти комично.

«Послушай, дружище Маттиас, всё совсем не так. — Я сдвинул брови и сделал заговорщицкий вид. — Об этом у меня есть маленькая зарифмованная история:

"И это всё? А продолжение будет?" — капризно спросил Маттиас.

Нет, это — всё.

Дива

Первые годы режима серых полковников были, как мы помним, тучными. Запад ещё не открыл флогистон и покупал у нас топливо. В России выковался новый тип человека и расцвели искусства — батальная живопись, исторический кинематограф, монументальная скульптура и, не в последнюю очередь, опера.

После того как Максим Максимов ещё в бытность студентом Гнесинки получил партию Сталина в новой постановке Эрнеста Модестова, уже никто не сомневался, что юноше предстоит головокружительная карьера в искусстве. Только выглядел Максимов немного по-среднерусски. Гримёрам пришлось постараться.

«Зона летающих вафлей!» — раздается чей-то шепот сразу после звонка. Класс молчит. «Что это с вами, тихие такие?.. — замечает учительница. — Но начнём. Смирнов?..» Смирнов морщится, сгибается и хватается руками за живот, как будто его скрутила боль. «Тебе надо выйти? Ведь перемена только кончилась. Ну иди, что поделать». И Смирнов преувеличенно, серьёзно мотая головой, выбегает за дверь. По классу гуляют смешки.

«Максимов?! А ты почему молчишь?»

Сжавшись в комок и сцепив в замок руки, Максимов оглядывается со своей первой парты назад.

«Ты будешь сегодня отвечать?» — «Я… не могу», — наконец шепчет Максим. Класс хохочет. «Странные вы сегодня», — недоумевает учительница.

«Максимов, а правда, что ты вафлю глотать любишь? — У раздевалки дежурят двое старшеклассников. — Так ты вафлёр, значит? Может, ты и пидар?» Один из них громко отхаркивает и «вешает» харчок на ручку двери, сваренной из металлического прута.

Максимов и без того боялся идти домой, пока не разойдутся остальные. А теперь и его одноклассники, и все учителя, наверное, уже ушли.

— За своей сифозной курткой? Иди, что ждёшь.

Максимов осторожно, чтобы не запачкать руки, открывает дверь раздевалки — и тут же летит к стене от резкого тычка или пинка в спину.

— Что вернулся так рано?

— Меня не пустили в музыкальную. Из-за резиновых сапог.

Максим стоит в калитке. Осень, частный сектор, мелкий дождь. Мать с бидоном воды из колонки.

Мы познакомились в Германии. Приятели попросили выгулять и развлечь одаренного соотечественника, который прилетел подменить заболевшего тенора. Максимов действительно сидел в отеле и хандрил, — как он объяснил, без итальянского солнца и Ла Фениче. Погоды стояли хмурые, обычные для немецкого севера зимой, но миссия спасения удалась, Максимов стал почти каждый свободный вечер присоединяться к моим друзьям.

Вначале Макс был самим воплощением скромности и хороших манер. Даже студент психологии Вадик № 1, с которым я тогда время от времени встречался и спал, записал Макса в интроверты и интеллигенты. Лишь один эпизод озадачил нас. Я отлучился от своих гостей созвониться с родителями — мы часто разговариваем, а в последнее время устраиваем видеоконференции. Поэтому разговор вскоре зашёл о мамах и папах. Например, студент № 1 долго не решался рассказывать родителям, добрым и простым русским переселенцам, о своей личной жизни. Когда к Вадику переехал его шатц (все русские в Германии называют своих спутников или спутниц schatz, золотце, сокровище), они делали вид, что просто снимают вдвоём жильё. Но потом выяснилось, что мама и папа всё давно понимали, просто не считали нужным вмешиваться. Сейчас они живут через пару улиц, в том же Санкт-Георге, гей-районе Гамбурга, подкармливают ребёнка русским борщом.