В Эрмитаж!

— Но готова ли она воспринять идеи Просвещения? Готова ли к реформам? — вздыхает наш герой. — Способна ли понять мои мысли о новой монархии, новом типе государства?

— Во всяком случае, она восприимчивей остальных правителей, — успокоил его Гримм. — Людовик слишком любит вакханалии, Фридрих — Баха, Георг Английский обожает розы, а Ее Величество любит мыслить. Ничто не доставляет ей большего удовольствия, чем полчасика размышлений. Двадцать страничек Вольтера или даже Руссо — и она счастлива.

— Бог мой!

— Она любит все его произведения за исключением «Общественного договора».

— Тут я с ней согласен.

— Ваши взгляды совпадают. Екатерина наложила запрет на издание этой вещи в России.

— Эта просвещенная дама еще к тому же и цензор?

— Не совсем. Она говорит, что разрешит издание книг Руссо в России, когда настанет время.

— Если следовать Руссо, оно не настанет никогда.

— Говорю тебе, она преклоняется перед Разумом во всех его проявлениях. Ограничений немного: она просит лишь не отрицать существование Бога, соблюдать приличия и не угрожать ее власти.

— Иначе: да здравствует Разум — но в пределах разумного.

— Я сказал, что хотел. — Мельхиор поднимается, по-братски обнимает Философа и надевает треуголку.

Но в дверях неожиданно останавливается, точно вспомнил что-то. Философ вопросительно поднимает брови.

— Должен предупредить тебя по старой дружбе. — Мельхиор подходит вплотную к нему. — Будь готов к некоторым небольшим помехам. Возможно, занятия философией придется иногда прерывать. Ее Величество предполагает вторгнуться в Турцию. И может быть, завоевать Польшу.

— Понятно…

— Кроме того, у нее были неприятности с самозванцами.

— Самозванцами?

— Да, это случается каждые несколько месяцев. Ты сам знаешь, что такое королевские династии. Бесконечные измены, внебрачные связи, убийства. То и дело откуда ни возьмись появляется какой-нибудь тип и объявляет себя законным наследником Романовых. Впрочем, обычно исчезают они так же быстро, как и появляются.

— Догадываюсь, каким образом.

— Но на сей раз все куда серьезней, — предостерегает Гримм. — Некий чернобородый донской казак провозгласил себя Петром Третьим.

— Разве Петр Третий не умер от геморроя?

— Да, в тюрьме. Но самозванец, настоящее его имя — Пугачев, заявил, что на самом деле императору удалось бежать и с помощью чудодейственного средства изменить свой вес, рост и внешность. Увы, под воздействием этого снадобья он также позабыл родной немецкий язык.

— Вот так средство!

— Теперь Пугачев где-то под Оренбургом. Казаки восстали и готовы были пролить реки крови, только бы посадить его на трон.

— У них есть шансы на успех?

— Ни одного. Восстание подавлено с беспримерной жестокостью. Думаю, Пугачева вскоре колесуют или повесят. Словом, императрице ничто не угрожает. А тебя это, скорее всего, вообще не коснется. Не стоило мне затевать этот разговор. Ты, мой друг, можешь всецело отдаться философии.

Однако на душе у нашего героя тревожно. Вдобавок, не успел уйти Мельхиор, на пороге возник еще один визитер — вертлявый и суетливый французский посол. Он кашляет, отхаркивается, утыкается простуженным носом в надушенный платок, покрикивает на прислугу. Граф Дюран де Дистрофф — фатоватый бездельник, только что переведен в Петербург из Вены, пышного и праздного города, где и усвоил эти резко-угловатые манеры.

— Россия, — констатирует он, предъявив позолоченную визитную карточку и усаживаясь, — холодная страна.

— Метко замечено, ваше превосходительство. Какая наблюдательность! Как мило, что вы зашли.

— В Версале Его Христианнейшее Величество попросил меня посетить вас. Он также просил меня передать, как он рад, что вы в Петербурге.

— Король так любезен!

— Вы не совсем поняли, — возражает посол. — Он просил передать, что чем дольше вы здесь останетесь, тем лучше. Однако на случай если вы вознамеритесь вернуться в Париж, то у меня для вас несколько пожеланий Его Величества. Так, некоторые мелочи, которые сиятельный король хотел бы, чтобы выдержали в голове во время метафизических дебатов с русской царицей.

— Какие, например?

— Некоторые территориальные споры. Кто имеет право на Польшу, кто претендует на Турцию. Императрица — немка по рождению и к Франции относится с предубеждением.

— Вот бы не сказал! При здешнем дворе все говорят по-французски, как на рю Рояль. А наши генералы, модистки и повара ищут свою фортуну в России. Неудивительно, что французская армия никуда не годится, а в Париже не достать приличной bœuf bourguignon. [22]

— Одно дело — ценить материальную сторону нашей цивилизации, а другое — с должным уважением относиться к нашим политическим интересам. Я говорю с вами не о магазинах дамских шляп, мсье, а о вопросах дипломатии. Баланс сил, будущее Европы, великий альянс и так далее и тому подобное. Мы не хотим, чтобы русские превращались в пруссаков. Насчет этой страны никогда нельзя быть спокойным. Известно ли вам, что покойный муж Ее Величества не был немцем, его убедили в этом обманным путем? И он закупил для солдат немецкую военную форму и оружие. Вдумайтесь, какова цель этой свадьбы, заключенной, безусловно, другим немцем — вашим пузатым другом? Вновь породнить русский двор с Фридрихом Прусским, возможно, самым опасным человеком в Европе.

— Я не поклонник Его Величества — флейтиста. Но ваши подозрения кажутся мне неправдоподобными.

— Уверяю вас. Фридрих как-то переспал с матерью императрицы.

— Изволите шутить, ваше превосходительство? С отцом — еще куда ни шло, но с матерью…

— Предупреждаю, объединившись, эти два государя могут поставить нас в безвыходное положение. Они поделят Польшу, захватят Азию, подчинят все Средиземноморье. Подумайте, какая участь постигнет тогда французскую культуру… и французскую кухню.

— Прошу прощения, ваше превосходительство. Я всего лишь мыслитель. И едва ли в состоянии разобраться в столь мудреных государственных проблемах.

— Таковы нынешние философы! Вы с радостью расписываетесь в своем политическом невежестве и при этом всегда готовы читать монархам лекции об устройстве современного общества.

— Я мыслю, ваше превосходительство. Мыслю — и ничего больше. Я мыслитель, а не заговорщик.

— Ваши мысли — хуже заговоров. Но в любом случае уши-то у вас есть? И глаза, позвольте заметить, тоже.

— Не могу поверить! Вы просите меня стать шпионом?

Дюран раздраженно стучит тростью по полу.

— В соответствии с моим собственным пониманием рационалистической философии восприятие окружающего происходит само собой, с помощью пяти чувств.

— А в моем понимании восприятия материи с помощью пяти чувств недостаточно. Нужно еще кое-что, а именно: чистая совесть.

Дистрофф кашляет и сморкается.

— Я не хочу устраивать диспут. Вы философ и лучше меня разбираетесь в способах усвоения информации. Я прошу немногого — сделать кое-какие наблюдения и сообщить их королю по возвращении в Париж. А чтоб помочь вашему свободолюбивому разуму сконцентрироваться, у меня с собой меморандум, в котором подробно изложены заботы Его Величества.

— Что ж, давайте бумагу. Я прочитаю и скажу, что думаю по этому поводу.

— Нет, прочитать ее вы не сможете. Это послание одного императора — другому. От вас требуется только, когда вы полностью завладеете вниманием императрицы, незаметно подсунуть бумагу ей под подушку.

— Под подушку? Но я не собираюсь крутиться возле ее подушки.

— Нам известно, что царица уже без ума от вас. Вы же француз, мой дорогой. Пришелец из страны Сирано и Казановы.

— А я думал, что Казанова был венецианцем.

— Да, но вел себя как француз.

— Как и Дон Жуан, еще один обманщик из Севильи. Надеюсь, вы не хотите, чтобы я следовал примеру этих авантюристов? Как вы это представляете — я что, должен забраться в постель Екатерины и прикрыть царственную наготу государственной депешей?