Последний воин. Книга надежды

У Вильямины хватило ума, чтобы не разочароваться в любимом из-за этого вопиющего противоречия, но всё же с ослепительного пьедестала, на который вознесло его девичье воображение, он как-то быстро и уныло соскользнул. А тут ещё подвалили неприятности, от которых заколдобило весь ресторанный мир. Вскоре выяснилось, что божественный Гриня Толкунов не по-мужски жидок на расправу. Ещё над ним и гром не грянул, ещё только слухи поползли, правда, один кошмарнее другого, а он уже ходил осунувшийся и мокрый, как после проливного дождя. Вильямина утешала его как могла, говорила, что плевать в конце концов даже на конфискацию, пожили и хватит, надо другим дать пожить, кто ещё не нахапал вдоволь; но её логичные умозаключения лишь доводили мужа до состояния буйного помрачения рассудка. Однажды, по-бычьи заревев, он расколотил о стену фарфоровую вазу, а целил прямёхонько Вильямине в голову.

Наконец докатилась беда и до них. Явились как-то утром в ресторан два невзрачных человека в штатском, расположились в кабинете директора и начали кропотливую и дотошную проверку документации. Тихо стало в их заведении, как во время чумы. Оркестрик наяривал вполсилы, всё сбиваясь на какие-то допотопные вальсы. Печальные официанты сновали меж столиков с таким видом, будто угощали клиентов поминальным ужином. Шёпотом передавали друг другу жуткие подробности: застрелился директор такого-то магазина, один из влиятельных людей в городе, столько-то золота вырыли на даче у другого, ещё более уважаемого человека.

В разгар светопреставления Гриня Толкунов обратился к жене с деликатной просьбой. Он попросил её взять на себя некоторые грехи их добычливого производства, уверяя, что ей, человеку в ресторане сравнительно новому, много не накладут на суде, зато семья будет спасена от разорения и позора. Он уговаривал так жалобно, со слезами, с уморительными ужимками, так покорно и укоризненно заглядывал в глаза, что долго она сопротивляться не смогла. Он сказал: «Ну, убей меня своими руками, любимая!» — и Вильямина поняла, что ей легче умереть, чем видеть этою человека раздавленным и опустошённым. Может быть, то была единственная минута, когда она любила Гриню по-настоящему, всей силой неистраченной женской души. Да и что такое для женщины будущее?

Она легко подписала какие-то бумаги, не заглянув в них. Через два месяца был суд, который определил ей четыре года тюрьмы. Всё это время она пребывала в странном оцепенении и происходящее воспринимала сквозь призму влюблённого благодарного Грининого взгляда. Через два с небольшим года её досрочно освободили за примерный труд и поведение.

Она вернулась домой. Что она собиралась сказать мужу и как планировала дальнейшую жизнь, останется её тайной. Гриня был не один, по квартире шастала полуголая девица из тех, которым она знала цену ещё до пребывания в отдалённых местах. Гриня Толкунов, несмотря на присутствие посторонней девицы, встретил её ласково и попытался сразу же уложить в постель. Он решил, что это ей больше всего сейчас требуется. Вильямина сказала брезгливо:

— Не мельтеши, Григорий Петрович. С тебя причитается пять тысяч. Гони на бочку — и я ухожу.

— Какие пять тысяч? Ты что городишь, Вилька?.. — попытался он возражать, но наткнулся на нездешний блеск её глаз — и осёкся. Через полчаса он принёс деньги. Пока его не было, Вильямина боролась с желанием потолковать, как научилась в лагере, со своей заместительницей, укрывшейся в ванной, но удержалась, не унизила себя. Взяв деньги, ушла, не сказав более мужу ни слова…

Когда они со Шпунтовым остались одни в избе и малость огляделись, Вильямина объяснила ему положение дел:

— Вот что, Владислав, послушай, это очень важно. Я тебе не хотела говорить, но у меня тяжёлое прошлое. Я только для одного человека мягкая и покладистая — для него, Паши. А для всех остальных… Не дай тебе бог меня обидеть, Владислав…

— Ты про что?

— Мне надо сначала разобраться с Пашей. Ты хороший парень, я тебя не отвергаю, но сначала хочу во всём с ним убедиться…

Дико звучала её речь для Шпунтова — как она всё раскладывала по полочкам, какие казённые слова подобрала. Шпунтов кивнул и отвернулся, обида жгла его невыносимо.

Вильямина продолжала как ни в чём не бывало:

— Ты мне поможешь, Владик? Пашенька думает, — голос её дрогнул, — я ему досаждать приехала. Нет, ошибается. Я не за этим приехала. Пусть ему будет хорошо. Но Паша доверчивый. Его окрутить легко. Он с виду грозный, а душа у него мягонькая, тёплая… Никто его не знает, как я. Думаешь, он меня разлюбил?.. Только правду скажи.

Шпунтов уселся на табурет, задымил сигаретой. Сказал, жалея её:

— Он тебя вообще никогда не любил, Вилечка.

Старик Тихон забрёл в избу к Пашуте. Ему понравилось, что новые поселенцы дверей не запирают. Потолкался на кухне, поворчал в усы: беспорядок в доме много ему рассказал о девушке, об этой городской стрекозе, у которой язык как помело. Всё-таки чем-то она Тихону поглянулась, какое-то понятие в ней было. И озорство, конечно, в избытке, но это преходяще. Жизнь выколачивает из женщин озорство, как пыль из тюфяка, и приучает к осмотрительности. Не попадала в твёрдые руки, вот и бесится. Обтешется — справная баба получится. Есть в ней уважение к мужику. Чем девка на поверхности настырнее, тем, значит, впоследствии будет уступчивее. Этот Павел покамест пылинки с неё сдувает, опасается, что сбежит, молода она для него и собой пригожа, но дай срок, согнёт бедовую в бараний рог. У старика глаз прицельный, его не обманешь.

— Эй! — позвал Тихон. — Есть кто живой?

Никто не отозвался, и он потопал дальше. Он чувствовал, что в доме кто-то есть, но боялся попасть в неловкое положение. Хотел уже убраться тишком, как и вошёл, но старческое любопытство и жажда общения пересилили. Покряхтывая, чтобы дать о себе сигнал, доковылял до второй комнаты и, помедлив, отворил дверь. То, что увидел, не так чтобы его сильно поразило, но всё же обескуражило. Девица стояла посреди комнаты на голове, и глаза у неё были закрыты, точно она в таком виде сумела помереть. Хорошо хоть была в шароварах, а то бы вообще срам. Босая, растелешенная.

— И чего же это с тобой происходит? — спросил старик осторожно. — Ты слышишь меня ай нет?

Варя издала некий звук, похожий на шипение, но глаз не отворила.

— Что же это деется? — Тихон неловко притулился у стены. — Как люди себя уродуют от безделья… В страшном сне не привидится.

— Это йога, дедушка. Упражнения такие для здоровья.

— Чем же ты больная?

— Да здоровая я. Ой, вы меня уморите!.. Как вы, дедушка, ловко появились без стука. Ой, не могу! Ну, признавайтесь, большой вы были ходок, да? А если бы Паша нас застукал?

То, что она говорила, Тихону не нравилось, но голос её был беззлобен, и глаза блестели юным задором. Он на всякий случай нахмурился.

— Ты, девонька, шутки со мной оставь. А то ведь я…

— Да садитесь же, садитесь, — чуть не силой подвела его к кровати, пихнула. — Так вам удобно?.. Дедушка, какие шутки! Мне ли шутить. У меня такое горе.

— Какое же это горе? Которое было или новое?

Варя опустилась рядышком, лицо её переменилось, печалью заволоклось. Тихон уж жалел, что занесла его сюда нелёгкая. Бог её поймёт, что у ней на уме. Такая стрекоза любую каверзу может состроить.

— Новое горе, дедушка, совсем новое. Окаянный мой жених, Павел Данилович, ведь чего придумал? Выписал себе другую жену из Москвы. А со мной как теперь? Я из дома не выхожу, ворохнуться боюсь.

— Какая жена? Это что вчерась с парнем приехала женщина? Видал я их. Так рази она ему жена?

— И тому, и другому жена, в том-то и вопрос. Я думала ночью до станции добежать, да у меня денег на билет нету. Вот вляпалась, да?

Тихон солидно прокашлялся. Он как в капкане оказался. Встать не мог, проклятущая озорница своими коленками ему дорогу загораживала. Вот он грех, рядом.