Тонкий лед

—  

Не велика потеря,— отозвался Егор эхом.

—  

Тебе виднее...

—  

Большее упустил.

—  

Сам дурак! Твоя Томка — нормальная женщина. Ее стоило любить и беречь, а ты ее как домработницу запряг, без просвета. Да если б я свою вот так держал, она от меня давно б слиняла. И Федю бросила б жена! Верно говорю? — повернулся Соколов к Федору Дмит­риевичу.

—  

Теперь уж нет. На дачу ездим, а раньше тоже в кино водил, гуляли по берегу моря. Или в гости с со­бой брал. Вечерами по городу гуляли. Женщина — су­щество капризное: не уделил ей внимания, обид — пол­ная пазуха. Вот мой родственник, знаешь, как посту­пает, чтоб не вести жену на прогулку? Приходит с ра­боты, к чему-нибудь придерется, вспыхнет ссора. Вот тебе и повод остаться дома! Хитер гад!

— 

А ночью как в постель ложится? — прищурился Соколов.

—  

Молча. Спиной к спине. Так до утра.

—  

Говно твой родственник! Как человек — подлый! А уж как мужик — вовсе плевка не стоит. Бабе надо б повернуться и дать такому мужу хорошего пинка из постели! Чтоб в стенку рылом вписался, гнус!

—  

Я и сам его не уважаю, Ну, что за дела? Прихо­дит к нам — мы накормим, напоим, а к нему заявись — стакан чая не даст! Во, жлоб!

—  

Это от женщины зависит. Какой порядок заве­дет, так и будет,— не согласился Егор.— Я своей теще ничего не говорю. Она сама каждого угостит. Никого не отпустит голодным, хотя не из сахалинцев. Натура у нее добрая. Может, потому что сама в жизни часто бедствовала,— вставил Платонов грустно.

— 

Скажи, у твоей Зои родня имеется? — спросил внезапно Касьянов.

— 

Да и не знаю. О матери иногда говорит. Она уже на пенсии, живая, а где она, я не спрашивал,— при­знался Егор.

—  

Совсем дремучий!

— 

Тундра! — поддержал Соколов, отвернувшись от Платонова.

Тот сник, молча стал пить чай.

—  

Пойми, матерям помогают. Каково же твоей жен­щине, если сама на ноги не встала?

—  

Я предлагал деньги много раз. Она не взяла, наотрез отказалась. Говорит, что сама справится.

—  

Выходит, тоже присматривается к тебе. Ладно! Только пока ничего не решили, не афишируйте свои отношения, чтоб не нарваться на неприятности. Их и так хватает,— краснел Касьянов.

—  

Ну, что, мужики? Поехали домой? — встал Со­колов с пенька.

Вскоре люди загасили огонь, сели в машину и только тут приметили на капоте бурундука. Зверек спал на прогретом железе и не услышал, как вернулись к ма­шине мужчины.

—  

Сахара кусочек дай ему. Как положняк! Ведь он хозяин здесь, мы — только гости! — вспомнил Соколов. Быстро найдя сахар, подошел к капоту. Бурундук не убежал, не испугался человека. Обнюхав гостинец, при­нялся грызть его прямо на капоте.

—  

Э-э, Кент, нам домой пора. Слышишь? Беги к се­бе, отпусти нас! — попросил зверька Александр Ива­нович. Тот будто понял, спрыгнул на землю и тут же исчез в кустах.

—  

Вот бы с зэками так! Сказал им, они послушались бы! Интересно, почему у человека с природой полный контакт, а вот между собой не всегда получается?

Егор устроился на заднем сиденье, обдумывал раз­говор с мужиками о Зое.

«Всюду я не прав! И с нею тоже. Невнимателен, груб, не могу правильно обходиться с женщиной. А как еще? Вон теща сколько лет со мной живет и не жалу­ется. Вот только деваться ей некуда, а то бы сбежа­ла»,— подумалось человеку невеселое.

Соколов с Касьяновым обменивались взаимными шутками вперемешку с новостями. О Платонове они, казалось, забыли, чему Егор был несказанно рад.

Машина, охая на ухабах и выбоинах, въехала в го­род уже по сумеркам.

Первым из нее вышел Егор. Он выгрузил из багаж­ника все грибы, которые набрал сам.

—  

Так я тебя утром жду на работе,— услышал го­лос Александра Ивановича.

Коротко ему ответил:

—  

Конечно, приеду.

Мария Тарасовна, увидев гору грибов, всплеснула руками от радости.

—  

Сынок, спасибо! Вот это подарок! Нынче все пе­реберу, почищу, отварю, а завтра закатаю в банки. На Новый год свои грибочки на стол поставлю! — улыба­лась женщина и, вспомнив, предложила: — Егор, при­мерь свитер. Связала тебе. Понравится ли только? — тревожилась теща.

Платонов не стал упрямиться. Свитер и вправду был хорош. Легкий, теплый, он словно обнял человека со всех сторон.

— 

Хорош! Чудо! Спасибо, мам,— подошел к Ма­рии Тарасовне, поцеловал в щеку.

—  

Уж очень старалась. Теперь самое время его носить. Не будешь мерзнуть на работе,— разгляды­вала свитер на Егоре придирчиво, а потом сказала:

—          

Знаешь, вчера мне долго не спалось. Сама не знаю, что мешало? И вдруг в одиннадцатом часу телефон зазвонил. Я думала, что это ты про меня вспомнил. Но в трубке — молчание. Я долго алокала, да никто не отозвался. Глухо, будто в заднице у покойника. Тамар­ка звонить не будет, пока не получит ответ Оля. Оно и срочности такой нет. Из своих городских вряд ли кто решился бы в такое время беспокоить. Но звонили тебе, когда ты у женщины был. Сразу, когда вернулся, я за­памятовала тебе сказать. Оно, вроде мелочь, но кто-то хотел поговорить по срочному делу, раз в такое время звонить насмелился. Из своих только Соколов вот так может. Этот средь ночи поднимет. Ему море по колено, коль сам не спит, весь город должен на ушах скакать.

—  

Мам, а может, тебе послышалось? Если б Соко­лов или Касьянов звонили, они сегодня сказали бы. Кроме них, некому. Хотя ошибиться могли, такое, сама знаешь. Бывало не раз,— не придал значения услы­шанному.

—  

Нет, сынок, сердцем чую, не ошибка это. Кто-то тебя искал. Не знаю, что за человек, только на душе тревожно сделалось, ровно кошка нагадила в самое нутро,— помогла снять свитер.

Егор долго перебирал в памяти всех знакомых, но никто из них никогда не звонил ему домой. Даже не знали и номера домашнего телефона. Ложась спать, он успокоил сам себя тем, что Марии Тарасовне зво­нок примерещился, либо оказался случайным, оши­бочным.

В эту ночь он увидел во сне Тамару Нет, не той, которая уехала из семьи. Приснилась такой, как встре­тил ее впервые: робкой, застенчивой девушкой, крас­невшей от каждого смелого взгляда Егора. Она не сра­зу разрешила взять себя под руку. Боялась остаться с ним наедине. Не соглашалась гулять с Егором по темным улицам города, а уж о парках и скверах слы­шать не хотела. Не осмеливалась ходить на реку, ста­ралась быть среди подруг, никогда не отставая от них. Теща приучила дочь к десяти вечера возвращаться домой, и Тамара, стараясь выполнять эту просьбу, крайне редко ее нарушала. Даже во сне, через годы, Егор увидел ее прежней. Все те же кудряшки спадали на лоб и плечи. Всегда широко открытые, будто удив­ленные глаза, хрупкая, словно прозрачная фигурка.

Она подошла к Егору сама. Улыбнулась одними гу­бами, положила на плечи ему руки, заглянула в глаза, спросила тихо:

—  

А ты все ждешь меня?

Платонов всмотрелся. Увидел седину в кудряшках, морщины возле губ, вокруг глаз.

—  

Что с тобой? — прижал к себе невольно.

—  

Плохо мне, Егорушка, ой, как тяжело! Какая я глупая! Как виновата перед тобой,— спрятала лицо у него на груди. Плечи задрожали.

—  

Тамара, девочка моя! Давай забудем все пло­хое, перешагнем через ошибки.

—  

Не получится.

—  

Почему?

—  

Вы никогда меня не простите. Никто!

—  

Я прощаю! Хотя и не знаю, в чем твоя вина.

—  

Ты никогда не простишь меня, да и забыть не сможешь. Ведь я первая, ты любил. Я сама виновата, что теперь предали меня. Все возвращается. За каж­дую нанесенную боль получаем в десять раз сильнее, и от такой расплаты никому не уйти.

—  

О чем ты, Тамара? Я люблю тебя!