Голд, или Не хуже золота

— Как он может поговорить о тебе с Ральфом, — с озорством спросил Помрой, — если ты не хочешь пускать его в Вашингтон?

Либерман был смущен этим аргументом.

— Может быть, я его и отпущу.

— И не сокрушишь?

— Мне нужно будет подумать об этом. — И тут его осенило: — Если я пушу тебя в Вашингтон, обещаешь, что поможешь мне там?

— А почему бы и нет? — сказал Голд.

— Я пришел к выводу, — сказал Либерман, — что мое истинное призвание это, вероятно, работа в правительственных структурах. Нет, правда, руководить маленьким интеллектуальным журналом совсем не так интересно, как может показаться. Доходов мало, престижа никакого. И я уже немного устаю изобретать все эти риторические вопросы. Я бы хотел получить, — с улыбкой поведал он, — место в администрации с очень большим влиянием и властью.

— Ни хера себе, — в крайнем изумлении воскликнул Голд.

— Я знаю, что справлюсь.

Помрой вовсе не был в этом уверен, о чем и поведал, выбирая свой из трех принесенных чеков. Либерман схватил из хлебницы жесткую булочку и разломал ее с таким треском, что их пугливый официант подпрыгнул, а завтракавшие за соседними столиками в панике повскакали со своих мест. Не успели еще две половинки исчезнуть у Либермана во рту, а его короткие пальцы, словно незрячие слизняки, уже шарили по четырем углам стола в поисках крошек, которые он прилеплял к своим губам, как россыпи искусственных бриллиантов. Мрачно утерев нос тыльной стороной ладони, он сказал:

— Почему ты считаешь, что я могу не справиться?

— У тебя нет мозгов, — сказал Помрой.

— Или способностей, — сказал Голд. — И, конечно же, у тебя нет друзей.

— Но ты — мой друг, — вспомнил Либерман.

— Ну уж нет, — с отвращением отпрянул от него Голд.

Помрой сказал:

— Брюс может стать твоей единственной надеждой в Вашингтоне.

— Если ты меня не сокрушишь.

— Если я тебя туда пущу, — сказал Либерман, — ты будешь моим другом?

— Я бы мог попробовать.

— Ты мне поможешь получить секретные субсидии ЦРУ, чтобы я разрекламировал мой журнал и увеличил тираж?

— Цепляй свой вагон к моей звезде.

ЕСЛИ я буду продолжать попытки расхлебать все каши, которые завариваются, то непременно объемся, потому что они с каждым часом становятся всё круче и круче, думал Голд в машине, направляясь вместе с Белл в Бруклин. Как президент, со дня своего вступления в должность пытающийся вести хронику произошедших событий, которые развиваются стремительнее, чем он успевает записывать, или как Тристрам Шенди, сумбурно рассказывающий обо всех обстоятельствах своей жизни и появления на свет. Надо прикончить чуть ли не четыре тома, прежде чем он сможет появиться из чрева, и он отстает все больше и больше. Голд был безразличен к художественным достоинствам Тристрама Шенди, но на выпускном курсе получил высокие оценки за работу, в которой предложил новое объяснение своему безоговорочному восхищению, которого никогда не испытывал. В скором времени его ждала волнующая встреча с отцом Андреа, знаменитым пожилым дипломатом и известным владельцем загородной усадьбы, а может быть еще и теплая дружба с президентом Соединенных Штатов, который был так поражен словами Голда, что на стене своей малой гостиной рядом с цитатой из Плиния повесил вставленную в рамку и увеличенную максиму Голда: «Сокрушительные успехи, или Все, что намечено, не сбудется». Ах, если бы об этом узнал мир! Голд собирался спросить у Ральфа, из какого Плиния взята цитата — Старшего или Младшего. Голд с трудом отличал одного Плиния от другого, а под мухой путал их обоих с Ливием. На сегодняшний вечер автомобиль он взял напрокат.

Белл молча сидела рядом с ним в бескомпромиссной позе неумолимой покорности, которая ужасно его бесила. Ее пухленькое, круглое лицо было непроницаемо, а голову она держала высоко. Чтобы угодить ему, она надела несколько толстых свитеров и тяжелое пальто. Они снова ехали к его отцу, но надежды Голда на то, что упрямого деспота удастся выпроводить из Нью-Йорка и сослать во Флориду, были невелики. Им придется напирать на ветер и респираторные заболевания, а не на увещевания. Раздражение, которое Белл вызывала у Голда, усугублялось ее пассивным непротивлением всему, что он тайно вынашивал. Решимость Голда вязла в нежелании Белл противиться его коварным замыслам, и он не знал, как ему защитить себя от этих идущих крещендо терпимости и покорности. Вина за разрыв их брака целиком ляжет на него. Ему достанется лежалый плод в виде себя самого. Ну почему она никогда не возразит, никогда не скажет что-нибудь такое дома или не сделает что-нибудь такое в гостях? Откуда в ней эта неизменная сраная благожелательность и практичность, и почему она так хорошо ведет себя с детьми и его семьей? Он размышлял над этой загадкой, чувствуя себя жертвой какой-то убийственной несправедливости.

На коленях у нее лежала ее сумочка и двойной пакет с вычищенными сковородками и сверкающими кастрюлями, оставшимися со дня рождения Розы и теперь возвращавшимися к Гарриет и Эстер.

— Положи их на заднее сидение, — предложил он ей несколько минут назад.

— Пусть лучше здесь.

Он знал, что Белл считает его никудышным водителем, и теперь вид у нее был такой, будто она готовилась в любую минуту со всем своим скарбом покинуть машину, если его неумение приведет к аварии.

Когда он выехал из туннеля Бруклин-Бэттери, почти все необходимые слова между ними были сказаны. Он сделал еще одну попытку общения.

— Как ехать — по Кольцевой или Оушн-Паркуэй?

— Как хочешь.

Он поехал по Кольцевой. Он пребывал в мрачном настроении. Тяжелые, грозные тучи низко нависли над свинцовой водой, закрывая солнце, и этот вид наполнял его сердце тоскливой надеждой и удовлетворением. Ничто не могло обрадовать его больше, чем перспектива холодного дождя.

— Кто это звонил сегодня утром?

— Барри звонил из Чоута, — сказала Белл. — Ной — из Йейла.

— А оплату, небось, перевели на наш номер? Неужели современные дети совсем разучились писать письма?

— Им обоим нужны деньги.

— Так пошли им.

— И ты не хочешь узнать сколько?

— Нет.

— И зачем?

— Пока нет.

— Барри хочет со своей группой на Рождество поехать в Москву.

— Хорошо, может быть, я оплачу его поездку, если он пообещает специализироваться в русском, когда вырастет.

— Ной хочет вместе с кем-то снять домик на лыжный сезон.

— Лыжи? Я должен оплачивать его катание на лыжах? — Голд был близок к тому, чтобы отказать. Сам он никогда не катался на лыжах. К тому же он и в Йейле не учился.

— Он говорит, если мы его не отпустим, он на все уик-энды будет приезжать домой.

— У нас нет места.

— У нас есть кабинет и библиотека.

— У меня там повсюду раскидана работа. Ты же знаешь, как я теперь занят.

— Он может останавливаться у тебя в студии.

— Я не хочу, чтобы он останавливался у меня в студии. Пошли ему денег.

— Мы можем себе это позволить?

— Я заработаю в Вашингтоне. Если бы мы не могли себе это позволить, то и посылать было бы нечего, разве нет? Но ты перебила меня раньше, да? — строго спросил он.

— Каким образом?

— Ты поинтересовалась, хочу ли я знать, на что они просят денег, я сказал, пока нет. А ты мне все равно рассказала.

— Но разве я тебя перебивала? — пожелала узнать Белл. — Ты ведь ничего не говорил.

— Я думал. Я собирался сказать, что ты лучше меня решаешь денежные дела и разбираешься с детьми и можешь принимать такие решения без меня. Ты прервала мой поток мыслей.

— Откуда мне знать, что у тебя поток мыслей?

— Если сомневаешься, — сказал он, — то всегда считай, что у меня поток.

Голд, тщетно ожидавший раздраженного ответа, понял, что если она будет следовать его инструкциям, то он ничего не услышит. Если она будет следовать его инструкциям, он может вообще больше не услышать от нее ни слова. Белл ничем не выдала своего несогласия, кроме едва заметной понимающей улыбки. Он чувствовал, что даже если бы от этого зависело ее существование, она все равно не дала бы ему ни малейшего повода для гнева. У Голда было мистическое убеждение, что они могут совершенно свободно читать мысли друг друга. Они почти ни о чем не говорили, и тем не менее всё знали. Она вела беспощадную осаду крепости по имени Голд, используя в качестве оружия терпение и покорное молчание. Своей гордой осанкой она словно бросала ему вызов, говоря: «Вот я, вся перед тобой. Я не была красавицей, когда ты женился на мне, и как бы ни старалась, все равно ею не стала бы». Он мог бы развестись в любой момент, когда пожелает. Ему только нужно взять все на себя. Покорность и послушание были жестоким оружием нападения, ее стратегия атаки заключалась в безоговорочной капитуляции, и ему было трудно противостоять ей. На следующий вечер он собирался лететь к Андреа, прихватив с собой шотландских копчушек и, может быть, ломоть бекона. Или, может, бекон приберечь на потом. На селедку Андреа ни за что не купится, думал он, а вот от копченой скумбрии будет в восторге.