Божьи яды и чертовы снадобья

— Мне надо сначала разделаться со своим делом, потом я вернусь и займусь вашим.

— Обещаете?

— Обещаю. А теперь помогите мне обуться.

Врач становится на колени, подставляет пальцы вместо рожка для обуви, но ботинки настолько велики, что сваливаются, как только механик делает первые шаги.

— Чертовы ботинки, мания величия у них, что ли…

Он шагает, как младенец в обуви взрослого, ботинки — лодки, кажутся лишними, мешают идти. Он делает круг по комнате, волоча ноги, и потом, явно отказавшись от своей затеи, садится снова на кровать.

— Так куда же вы хотели идти?

— За новостями.

— За какими новостями?

Жена утром говорила: по поселку прошел слух, будто Уважайму сместили с поста. Без причины, без повода, без объяснений. Все решилось, пока он лечился в городе.

— Мне хотелось услышать это своими ушами на улице, отпраздновать событие. Как не праздновать, когда с этого мошенника Уважайму облетела вся пыльца!

— В этих ботинках вы никуда не дойдете.

Бартоломеу понимает, что он пленник. В этих ботинках ему на улицу не выйти. Да и вообще никак не выйти.

— Закурить бы.

— У меня больше нет сигарет.

— Да я не про табак. Как насчет хорошего косяка? Не составите компанию?

— Нет. И думать забудьте.

— Доктор Сидониу Роза, это последняя просьба приговоренного. Моя последняя воля…

— Не пытайтесь меня разжалобить. У меня иммунитет.

— Мы больше не увидимся, а значит — мы оба при смерти. Мы умрем друг для друга…

— Да, вы правы. Сдаюсь.

— Так мы покурим вместе?

— Нет. Курите вы, а я побуду рядом…

— Тогда сделайте доброе дело, достаньте мешок из-под кровати. Я сам не смогу…

Врач вползает под кровать. Потом с гримасой боли выползает обратно, отдает больному мешок с «сурумой»[7] и коробок спичек. Стонет:

— Проклятая спина!

Услышав жалобу португальца, механик принимается было толкать речь о том, сколь коварна анатомия человека: для чего нужна спина? Чтобы нас пырнули в нее ножом. Для того спина и служит. Однако врач прерывает его рассуждения:

— О коварстве и об ударах в спину лучше не надо.

Неторопливое изготовление сигареты, тщательное свертывание бумаги поглощает Бартоломеу целиком и доводит до белого каления гостя.

Затем Сидониу смиренно созерцает огонь, вспыхнувший в руках пациента, наблюдает, как тот втягивает дым, задерживает его в легких до того, пока грудь, кажется, чуть не разрывается.

— Не хотите затяжку, доктор? По случаю расставания, а? Завьем горе веревочкой.

Португалец с вымученной улыбкой протягивает руку и берет зажженную сигарету.

— Вы знаете, как это делается? Вдохнуть и задержать дыхание.

Сидониу недоверчиво разглядывает бычок. Он только что был во рту у старика, бумага наверняка пропиталась его ядовитой слюной. Доктор медлит, потом вдруг закрывает глаза и жадно затягивается. Бычок переходит из рук в руки, оба молчат. Кроме тихого покашливания — от дыма горло першит, — в сумрачной спальне в далеком поселке Мгла не слышно ни звука.

— Представляю, что будет, если Мунда сейчас войдет, — наконец говорит врач.

— Эх, друг, как мрачно вы бредите, да еще и вслух, — отвечает старик, вставая.

Дрожащие ноги уже почти не держат его. Однако пенсионер, похоже, решил назло природе поставить рекорд. Обняв тяжелый телевизор, он поднимает его.

— Помогите мне, доктор, поддержите телевизор.

— Куда вы его хотите переставить?

— Сейчас увидите!

Они взгромождают телевизор на подоконник. Одним рывком Бартоломеу отдергивает занавески и открывает окно. Оно поддается с трудом: за долгие месяцы петли отвыкли вращаться.

Врач и больной вдвоем выталкивают телевизор наружу и, свесившись с подоконника, следят, как он катится, по пути теряя детали, на бетонную дорожку.

— Готово! — облегченно вздыхает старик.

Подарок португальца приказал долго жить. Одни обломки валяются посреди дороги.

— С внешним долгом покончено!

Пенсионер смеется, как мальчишка. Хохот португальца вторит его хриплому кудахтанью. В этой комнате празднуют торжество хаоса или, как говорят в поселке, с чертями пляшут.

— Когда мы так смеемся, знаете, что мы делаем? Мы завиваем горе веревочкой.

Португалец не отвечает. Он утирает слезы, выступившие на глазах от дыма и от смеха. Осколки экрана хрустят под ногами прохожих.

— Топчите, топчите, сволочи! — ворчит Бартоломеу. — Это вы мои мечты топчете.

Но скоро эйфория уступает место мрачной меланхолии. Оба будто на похоронах без покойника, однако Бартоломеу долго молчать не может: