Сешь меня

— Здесь консервы.

Две полки, заставленные банками с разноцветными этикетками, красовались на стене над столом.

— Тут свежие овощи.

Он присел на корточки, и я тоже. Колени у меня заскрипели, у него нет. Под окном он сделал нишу для хранения овощей и завесил ее циновкой. Великолепные кочаны капусты, усатый лук-порей, пузатая свекла, морковки со следами земли, сельдерей с бугристой кожей, тыква в шапочке домового, аккуратные дыньки, крутобокая репа.

— Тут бобы.

На полых кирпичах деревянные кадочки: из одной смотрят на меня темными глазами-пятнами стручки фасоли, в другой спит розовая чечевица, а дальше перекатываются горох и нут.

— Там молочное.

Над холодильником висит небольшой ящик. Открывается он с помощью алюминиевой ручки, ее нужно сначала приподнять, а потом повернуть. Он понравился мне тем, что напоминал о старине. Такие вешали на кухнях в давние времена. В прохладной полутьме уютно устроились козий сыр, брынза, сметана, йогурты в специальных баночках.

— Теперь мясо, — говорит Али, — я привез баранину, кур и несколько куропаток. Свежее мясо буду возить через день. Могу привозить и рыбу, но с рыбой мне будет сложнее.

— Не мучайтесь. Рыба не нужна, — успокоила я его, — все просто великолепно. Можно оплатить счет?

Он протянул мне бумажку, а сам отвернулся. Насвистывал сквозь зубы какую-то протяжную мелодию. Цены у Али оказались ниже, чем на рынке. Получилось, что я немало выгадала, но и Али тоже. Я уверена.

— Цены, я вижу, дружеские, — заметила я.

— Я делаю скидки знакомым, — уточнил он. — Летом будет дороже. Ягоды нежные, их труднее собирать, труднее везти, сами понимаете, — малина, красная смородина, черная.

— Вы и ягоду будете возить?

— Буду. А как же.

Я не решилась спросить, как он успевает ухаживать за садом и огородом, если столько времени уходит на поездки.

— Вас нужно подлечить, — Али взглянул на мою шишку.

Я отвела глаза, боялась встретиться с ним взглядом. Али усадил меня поближе к лампе. Я увидела в окно, как Венсан и Бен курили на улице и болтали о чем-то своем.

Месье Шлиман приступил к осмотру. Обхватил ладонями мое лицо, повернул его слева направо, справа налево, вверх, вниз.

— Наверное, надо было приложить лед, — сказала я.

Али покачал головой.

— Лягте-ка.

Я послушно легла. Вытянулась на диванчике и разглядывала потолочные трещины. Думала, которая же из них линия счастья, линия жизни, линия богатства. Все они очень длинные, и я не удивляюсь, потому что теперь мне улыбнулось счастье, денег достаточно и сил столько, что я готова бегать до ста двадцати лет. Я ждала лекарства, и меня убаюкивало позвякивание и осторожный шорох: Али что-то готовил. Он ни о чем не спрашивал, сам находил все необходимое, зажег газ, не путал ложки для салата с деревянными лопатками. Вскоре я почувствовала непривычный запах: шалфей, ирис, жженый сахар, смола. А потом вдруг аромат лимона. «Странно, — думала я, — обычно лимоном пахнет сразу». Али приблизился ко мне с кастрюлькой, от которой шел пар.

Он помешивал лекарство бережным ленивым движением.

— Что это?

— Не шевелись. Сейчас приложу тебе ко лбу примочку, только береги глаза, и чтобы сюда тоже не попадало. — Он легко коснулся открытой ранки, похожей на звезду или кровавого паучка.

— Щипать будет? — забеспокоилась я.

— Глаза бы щипало, ранку тоже. А кожу и согревает, и холодит.

Он положил мне на лоб — от волос до бровей — душистую массу, осторожно, не нажимая. Она оказалась зернистой, будто желток, растертый с сахаром, черной, и сразу утишила боль. Согрела и овеяла прохладой.

Али наклонился и пристально посмотрел мне в глаза.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Почему вы спрашиваете?

Он засмеялся. Сказал, что шишки на лбу набивают только малые дети. Что впервые так лечит взрослого человека.

— Мне сорок три, — призналась я.

— Вот и хорошо. Хорошо, — одобрил он. — А с рестораном как идут дела?

— Не знаю. Вроде неплохо. У меня с цифрами проблемы. Счетами занимается Бен. Он говорит, что нам нужно расширяться.

— Бен говорит, что нужно еще вложиться, — поправил он меня.

Я не видела разницы.

— И он прав, — заключил месье Шлиман.

Пока он очищал мой лоб от застывшей пасты, я его потихоньку рассматривала. Широкие, чуть-чуть вывороченные губы. Кривоватые зубы налезают друг на дружку — они были видны, когда Али усмехался, — а усмехался он всякий раз, как паста не поддавалась. Как ни странно, эта их кривизна меня растрогала, словно непривычное украшение на фасаде строгого здания. Снимая кусочки пасты, он бросал их обратно в кастрюльку. Снова осмотрел мою шишку и улыбнулся, довольный результатом.

— Вот теперь гораздо лучше.

Я осторожно потрогала ее кончиками пальцев. Она ощутимо уменьшилась. Али тщательно протер карманное зеркальце и протянул его мне. Чудо из чудес: разноцветный синяк поблек, опухоль спала, вот только кроваво-красный паучок по-прежнему сидел на правой стороне лба.

— Мне дала этот рецепт соседка, — объяснил Али. — Когда дети были маленькими, мы только и делали, что бегали по врачам. Мама у них была очень беспокойная. И вот однажды мадам Дюбрем, что жила напротив, позвала меня в гости. И научила готовить разные снадобья.

Она не хотела, чтобы я рассказывал жене, говорила: «Горожане ничего не смыслят в знахарстве». Жена у меня была из города. «Но вы-то ведь араб, вас знахарство не напугает, так ведь?» Мадам Дюбрем не ошиблась, вот только по какой причине мне понравились ее мази, не знаю, то ли потому что я араб, то ли потому что жаль было бешеных денег, что мы тратили на врачей.

— А чему еще вас научила знахарка?

— Делать пластыри из горчицы и крапивы, лечить вывихи медом и тимьяном, рассказала про сорок три целебных свойства ревеня. И любовным приворотам тоже научила.

— Неужели и правда существуют привороты?!

— Нет, конечно, я пошутил. Будь на свете привороты, моя жена не ушла бы к мэру соседнего городка.

Значит, жена от него ушла? Как хорошо она сделала! Как я счастлива, что она полюбила деревенского политикана и ей с ним хорошо. Несказанная радость затрепетала во мне.

— И давно?

— Что давно?

— Ваша жена?

— Четыре года назад.

— Я помню, какой вы были печальный, — сказала я Али. — Столько грусти было в глазах.

— Я ее любил.

— И по-прежнему любите?

— И она меня любит по-прежнему.

Мне показалось, что мы достаточно поговорили об этой женщине. Она меня больше не интересовала.

— Любовь, — продолжал Али, — никогда не иссякает. Она видоизменяется, но живет по-прежнему.

— И как же она видоизменяется?

— Как угодно. Чаще всего становится ненавистью. Иногда отчуждением. Иногда дружбой.

— Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать. Вернее, совсем не понимаю.

Я поднялась с диванчика. Лоб больше не болел. Сейчас быстренько разрешу проблему любви и продолжу труды на кухне с того самого момента, на котором прервалась.

— Считать, что любовь видоизменяется, было бы слишком просто, — внушала я Али, пока он отмывал кастрюльку. — Если мы признаем, что любовь превратилась в ненависть, значит, любви уже нет. Ее вытеснила ненависть. От любви ничего не осталось.

— И в ночи есть свет, — возразил Али.

— Ваша соседка была права, вы, черт побери, настоящий араб!

Али рассмеялся.

— Вовсе не араб сказал о свете в ночи, — сообщил он мне, — о свете сказал великий французский поэт, я учил его стихи в школе.

— А что вы, собственно, хотите этим сказать?

— Хочу сказать, что отношения мужчины и женщины похожи на небеса. Небеса могут быть голубыми и черными, иногда они покрыты тучами, иногда завешены облаками, но это не важно, они все равно небеса. Ненависть к человеку, которого ты любил, не похожа на другие ненависти, она питается прошлой любовью.

— Предположим, что так. Но что это меняет?

— Ты очень любишь спорить, — улыбнулся Али.