Оула

Все тело продолжало мелко вибрировать. Голова раскалывалась от перенапряжения, глаза были словно засыпаны песком. А в груди давила боль, точно кто железной рукой сдавливал больное сердце.

Не сразу Павел Петрович обратил внимание, что сверху на него что-то капнуло, раз, другой, еще и еще. Капли падали на голову, плечи, спину и тут же разбегались, забираясь под одежду. Лишь, когда звери начали впиваться в изможденное тело, кусать, рвать его на части, профессор очнулся: «Клопы!..»

— Товарищ лейтенант, Глеб Михайлович, проснитесь…, — старшина Ахмедшин деликатно, за локоть тряс задремавшего в своем кресле Глеба.

— Что…, что случилось…, я не сплю…, — лейтенант задергался, засуетился, протирая глаза, оправляя гимнастерку.

— В «третьей» что-то уж больно нехороший шум. Что прикажете?

— Что значит нехороший…? А когда у Слона красивые звуки были? Если только Сюжет запоет, это да-а, а так, когда по «делу», он и не может по-тихому. — Глеб приходил в себя, возвращался в мрачную действительность. — Ты заглядывал, что там?

— В том-то и дело…. И ничего не понял…

— Давай толком, старшина, излагай

Глеб встал, вновь одернул гимнастерку. Застегнул крючки на вороте. Хлопнул ладонью по кобуре, проверяя личное оружие, надел шапку:

— Ну, пойдем, посмотрим что там?!

— Там как-то странно, товарищ лейтенант…. Все в кровищи.… Они валяются кто где, вопят… — старшина шел чуть сзади начальника, торопливо пытаясь обрисовать обстановку в «третьей».

— А этот-то, молчун — контуженный лежит себе наверху и вроде даже как баиньки.… А до этого такой «хибиш» был, орали все, колотили что-то об пол и по двери… Я и подумал, что они по утру опять за него взялись. Вечером-то он хор-роший был, напрочь в отрубе. И ночью я заглядывал, картина прежняя. А около шести.… Да, Палехов? — оглянулся старшина на семенившего сзади молодого надзирателя. — Где-то без пятнадцати и началось у них…

— Открывай, — проговорил Глеб, встав напротив двери.

Старшина заглянул в глазок, после чего кивнул своему напарнику и отошел от двери, доставая наган.

Глебу показалось нереальным то, что он увидел, переступив порог. Справа резко шибануло запахом параши. Бак был на боку, в луже сидел Круглый и как заведенный водил по лицу рукой, пытаясь снять, а на самом деле еще больше размазывал, перемешивал с кровью как на палитре желто-коричневую, липкую массу. Даже через значительный слой этого глинообразного месива было видно, что лицо его сильно разбито. Другой рукой он обхватил свою промежность и тихо, непрерывно, на одной ноте скулил. Время от времени у него под носом раздувались цветные пузыри, которые неожиданно гулко лопались, разлетаясь мелкими капельками.

Глеб шарахнулся влево, ступив отполированным сапогом в густую, черную лужу, над которой, качая свою руку, сидел на корточках Сюжет и гнусаво стонал.

— Что-о, что здесь происходит!? — Глеба всего перекосило.

Сюжет, словно пьяный, медленно и неуверенно поднял голову и улыбнулся. Глеба, едва он взглянул на зэка, передернуло и еще больше перекосило. Рот Сюжета был пустой. Из него тонким темным шнурком продолжала струиться кровь. Из десен торчали короткие, розовые пенечки.

— Да что это, в самом деле!.. Что произошло?!.. Слон!?.. — Глеб вышагнул из лужи. Сапог счавкав, потянув за собой множество темных нитей, которые пытались удержать его, растягивались и тихо рвались.

— Слон!?.. — лейтенант склонился над неподвижной горой, которая заполнила весь проход между нар.

Тот глухо забулькал, открыл рот, из которого выскочил черный ручеек, перечеркнул щеку, убежал дальше за ухо.

Но, пожалуй, больше всего Глеба поразило полное неучастие в происшедшем самого Контуженного. Его подсадили к этим отъявленным уркаганам, чтобы те превратили его в котлету, а Глеб отнес бы ее на блюдечке капитану Гордадзе. А он, вот те здрасте, смотрит сверху на него невинно, чуть растерянно и удивленно, и никаких тебе признаков участия в драке. Лежит себе и разглядывает поле битвы посторонними глазами, не вызывая к себе ни малейшего подозрения.

— Старшина, зови «лепилу», пусть Слона посмотрит. Да и этих двоих. Кто же их так ухряпал?! Вот отделал, так отделал! Скорее всего, сам Слон, а тогда кто его?…? Может, упал… нечаянно!?..

— Кто это их, а? — по инерции, забыв, что может не дождаться ответа, Глеб обратился к Контуженному. — Ты должен был видеть?!

Оула, который, в свою очередь, совершенно искренне удивлялся самому себе, тому, что сам же и сотворил, был растерян и несколько подавлен. С ним такого еще никогда не было. Мысленно, теоретически — да. Он множество раз проделывал такие трюки, а порой и похлеще с конвоем или вообще с противником, но проделывал это всегда мысленно и, естественно, без последствий.

Нет, он конечно не жалел о содеянном. Ведь в противном случае сам бы вот так лежал в луже дерьма и был ли бы вообще жив?

Он понял вопрос офицера и как мог, пожал плечами, мол, кто его знает. Но лейтенант уже отвернулся, продолжая разглядывать результаты побоища.

«Ну, этих-то понятно, — глядя на пузырившегося Круглого и расквашенного Сюжета, — этих не трудно завалить. Но как мог сам Слон удариться!? И не пьян вроде, и не обкурился!?

— Товарищ лейтенант, конвой за Контуженным пришел, — доложил старшина.

— Да, да, да, — продолжая размышлять, Глеб опять повернулся к нарам, выразительно кивнул лежащему наверху зэку и добавил вслух: — Собирайся, непричастный, видимо на этот раз тебе крупно повезло. От Слона еще никто не уходил своим ходом.

Тот понимающе кивнул в ответ и начал слезать. И вот тут-то Глеб и заметил руки парня, бугристые, мозолистые, обильно запачканные потемневшей кровью, затертой в складках, трещинках, под ногтями… Он замер на мгновение, но так больше ничего и не сказал.

Они смотрели друг на друга, один сверху, другой снизу. У одного в глазах — небо, у другого — спелая вишня. Один — зэк, опасный террорист, другой — тюремщик. Но чем больше смотрели, тем больше начинали понимать друг друга. Странно, но они проникались если не уважением, то каким-то тайным взаимным доверием. Каждый видел в глазах другого что-то знакомое. При чудовищной разнице между ними было нечто общее помимо возраста, нечто такое, что часто делает из непримиримых врагов, только-только набивших друг другу морды, друзьями на долгие годы.

— Они тебя достанут…, — вдруг неожиданно для себя тихо проговорил Глеб.

Совершенно не зная, едва встретившись, он почувствовал некое родство духа, проник состраданием к этому пареньку, принявшему вызов урок, да что там урок, целой системы вооруженных людей, заборов, злобных псов, жестокости и безнадеги. Он словно увидел себя на его месте, если судьба распорядилась иначе. Глеб с тем же отчаянием и бесстрашием защищал бы себя от этих ублюдков, от всех, кто попытался бы протянуть к нему свои грязные, вонючие руки. Видимо, в этом и было их родство.

Оула едва заметно, в благодарность кивнул молодому офицеру, чуть улыбнулся и спрыгнул с нар, едва не наступив на тушу Слона. Выходя из камеры с закинутыми за спину руками, опять обернулся и еще раз кивнул.

«Сколько, ну день-два ему осталось, — думал вслед Контуженому Глеб. — А там найдут его ворюги и «поставят на ножи». Все ж, как никак, а законника завалил» Он почувствовал, что думает о молчаливом парне с теплотой.

Очутившись на улице, Оула задохнулся от свежего воздуха, закашлялся от его чистоты и сладости. Задрал голову, окидывая взглядом россыпи бледнеющих в утреннем небе звезд. Не смотря на тяжелую ночь, на душе было спокойно.

— Впере-ед, поше-ел, — услышал он сзади и тут же получил несильный, терпимый удар прикладом. Вмиг небо свернулось, звезды сбежались в кучку и теперь светились лампочкой на столбе. Оула шел по наезженной, с проталинами дороге, похрустывая ледком, который застыл в следах от санных полозьев. На снегу чернели конские катыши величиной с кулак, твердые, промороженные за ночь. Оула без труда представил, как воробьи будут расклевывать их днем оттаявшие, пахучие… Длинные черные бараки, вдоль которых его вели, навевали унылость. В них совсем не чувствовалось жизни. Зато по периметру лагеря слышались сонные голоса перекликавшейся охраны да ленивое полаивание собак.