Прощай, Берлин

Мы договорились встретиться в фешенебельном кафе на Курфюрстендамм. Первой должна была прийти Наталья. Она опоздала на четверть часа, — может быть, ей хотелось обладать преимуществом опоздавшей. Но она просчиталась: у нее не хватило мужества опоздать с достоинством. Бедная Наталья! Она хотела выглядеть старше своих лет, а в результате оделась просто безвкусно. Длинное городское платье совершенно не шло ей. На голову она нацепила маленькую шляпку, невольно спародировав шапочку волос, какую носила Салли. Но волосы у нее были слишком пушистые, шляпка качалась, как полузатопленная лодка в бурном море.

— Как я выгляжу? — сразу же спросила она, усевшись напротив довольно взбудораженная.

— Очень хорошо.

— Скажите мне правду: что она подумает обо мне?

— Вы ей очень понравитесь.

— Почему вы так говорите? — Наталья возмутилась.

— Вы же не знаете.

— Сначала вы спрашиваете мое мнение, а потом говорите, что я ничего не знаю.

— Сумасшедший! Я не напрашиваюсь на комплименты!

— Боюсь, что я не понимаю, чего вы хотите.

— Разве? — презрительно воскликнула Наталья. — Вы не понимаете? Мне очень жаль. Ничем не могу помочь.

В этот момент пришла Салли.

— При-и-вет, дорогой, — проворковала она. — Мне ужасно жаль, что я опоздала. Простите меня? — Она грациозно уселась, окутывая нас волнами духов, и стала томными жестами стягивать перчатки. — Я занималась любовью с грязным старым евреем-режиссером. Надеюсь, он подпишет со мной контракт — но пока что ни фига.

Я поспешно пнул Салли под столом, и она осеклась с выражением бестолкового замешательства — но было уже слишком поздно. Наталья увяла у нас на глазах. Все, о чем я говорил и на что заранее намекал, предупредительно извиняясь за поведение Салли, оказалось напрасным. Через минуту ледяного молчания Наталья спросила меня, видел ли я «Sous les toits de Paris». [23]Она говорила по-немецки. Она не хотела давать Салли повод посмеяться над ее английским.

Ничуть не смутившись, Салли немедленно поддержала разговор. Она видела фильм и считает его прелестным, а разве Прежан не очарователен и разве мы не запомнили сцену, где поезд проходит на заднем плане, когда они начинают драку? Ее немецкий звучал ужасней, чем обычно, я даже подумал, не коверкает ли она слова нарочно, чтобы эпатировать Наталью.

Все оставшееся время я не находил себе места от моральных ударов и шишек. Наталья не вымолвила ни слова. Салли болтала на своем убийственном немецком, поддерживая, как ей казалось, непринужденный разговор на общие темы, главным образом об английской кинопромышленности. Но поскольку каждый случай требовал разъяснения, что такая-то чья-то любовница, тот пьет, а этот колется, обстановка только все больше накалялась. Я рассердился на обеих: на Салли — за ее бесконечные порнографические анекдоты, на Наталью — за ее ханжество. Наконец через двадцать минут, которые мне показались вечностью, Наталья сказала, что ей пора идти.

— Черт возьми! Мне тоже! — закричала Салли по-английски. — Крис, дорогой, ты проводишь меня до самого «Эдема», правда? — Я трусливо взглянул на Наталью, пытаясь уверить ее в моей беспомощности. Я слишком хорошо знал, это было испытание на верность — и я с треском провалился. Наталья не ведает жалости. Лицо ее было непроницаемо. Она была действительно очень зла и задета.

— Когда я увижу вас? — рискнул я спросить.

— Не знаю, — ответила Наталья и зашагала вниз по Курфюрстендамм так, словно не желала больше меня знать.

Хотя нам нужно было пройти всего несколько сот метров, Салли настояла, чтобы мы взяли такси. Не идти же в «Эдем» пешком.

— Я не очень понравилась этой девушке? — заметила она, когда мы поехали.

— Да, Салли. Не очень.

— Уверена в этом, хотя и не понимаю, почему. Я из кожи вон лезла, чтобы быть любезной с нею.

— И это ты называешь «быть любезной»? — Я рассмеялся, несмотря на свое раздражение.

— Хорошо, что я должна была делать?

— Скорее, чего ты не должна была делать. Ты можешь говорить о чем-нибудь еще, кроме грязных адюльтеров?

— Принимай меня такой, какая я есть, — высокомерно отрезала она.

— Вместе с ногтями и всем остальным? — Я вспомнил, как Наталья не могла оторвать от них глаз с выражением священного ужаса на лице.

Салли засмеялась.

— Сегодня я специально не покрасила ногти на ногах.

— Черт возьми, Салли! Неужели ты их красишь?

— Да, конечно.

— Но зачем, скажи на милость? Я имею в виду, никто…

— Я поправил себя. — Ведь мало кто может оценить их.

Салли улыбалась одной из своих обезоруживающих улыбок.

— Я знаю, дорогой. Но я себя ощущаю суперчувственной.

С этой встречи началось наше взаимное охлаждение с Натальей. Не то чтобы между нами произошла открытая ссора или явный разрыв. Мы, естественно, встретились через несколько дней, но я сразу же почувствовал, как ослабла наша дружба. Мы беседовали как обычно об искусстве, музыке, книгах, избегая переходить на личности. Мы целый час гуляли по Тиргартену, когда Наталья вдруг спросила:

— Вам очень нравится мисс Боулз?

В ее глазах, прикованных к усыпанной листьями тропинке, таилась злая усмешка.

— Конечно… Мы скоро собираемся пожениться.

— Сумасшедший!

Несколько минут мы шли в молчании.

— Вы знаете, — сказала вдруг Наталья с видом человека, сделавшего удивительное открытие, — мне не нравится ваша мисс Боулз.

— Я знаю.

Как я и предполагал, мой тон рассердил ее.

— Мое мнение не имеет значения?

— Ровным счетом никакого, — подзуживал я ее.

— Только ваша мисс Боулз имеет значение?

— Да, она очень дорога мне.

Наталья покраснела и прикусила губу. Она начала сердиться.

— Когда-нибудь вы поймете, что я права.

— Не сомневаюсь в этом.

На обратном пути мы не проронили ни слова. На пороге, однако, она спросила как обычно:

— Может, позвоните мне когда-нибудь? — Потом остановилась и выпалила. — Если позволит мисс Боулз!

Я засмеялся.

— Позволит или нет, я позвоню вам очень скоро.

За секунду до того, как я успел договорить, Наталья хлопнула дверью у меня перед носом.

Однако я не сдержал слова. Только через месяц я наконец набрал ее номер. Много раз я совсем было решался это сделать, но досада все время пересиливала желание ее увидеть. И когда, наконец, мы встретились, температура наших отношений упала еще на несколько градусов, казалось, мы просто знакомые. Наталья была убеждена, что Салли — моя любовница, а я не понимал, почему я должен разубеждать ее; пришлось бы вести нудный задушевный разговор, к которому я совершенно несклонен. И в результате всех объяснений Наталья была бы еще больше шокирована, чем сейчас, и стала бы еще больше ревновать. Я не обольщался, будто Наталья хотела когда-нибудь заполучить меня в любовники, но она, конечно же, начала вести себя по отношению ко мне как старшая сестра или дама-патронесса. И именно эту роль, как это ни странно, украла у нее Салли. Жаль, конечно, решил я, но так даже лучше. Поэтому я уклонялся от вопросов и измышлений Натальи и даже обронил несколько замечаний, намекавших на семейное счастье: «Когда мы сегодня утром завтракали с Салли…» или «Как вам нравится этот галстук? Его выбрала Салли…» Бедная Наталья встретила их угрюмым молчанием, и, как нередко бывало и раньше, я почувствовал себя виноватым и зловредным. Потом в конце февраля я позвонил ей, и мне сказали, что она уехала за границу.

Бернгарда я тоже не видел некоторое время. И немало удивился, услышав в трубке его голос. Он приглашал меня поехать с ним на ночь за город. Приглашение прозвучало очень таинственно, но Бернгард лишь рассмеялся, когда я попытался выведать, куда и зачем.

Он заехал за мной около восьми вечера в большой закрытой машине с шофером. Машина, объяснил Бернгард, принадлежит фирме. И он и его дядя пользуются ею. Ландауэры жили в патриархальной простоте: у родителей Натальи своей машины не было, а Бернгард, казалось, готов был просить у меня прощения за эту. Весьма сложная простота, отрицание отрицания, корнями уходящая в глубь комплекса вины за владение собственностью. «Боже ты мой, — вздохнул я про себя, — разве поймешь этих людей?» От одной мысли о психическом складе Ландауэров я терял самообладание, и у меня появилось ощущение полного поражения и опустошенности.