Пыльная зима (сборник)

– Ладно, сочтемся. Скоро откроют, возьмем чёнить.

– Обязательно – как тебя?

– Константин.

– Обязательно, Костя!

ГЛАВА 34

И вот уже восемь дней (или девять? или десять?) пьет Неделин с Фуфачевым и Любой. Они взяли тогда сразу ящик водки и сумку портвейна на деньги Неделина. Женщина обрадовалась, когда они пришли с водкой и вином, и ничуть не удивилась, что незнакомый человек запросто назвал ее Любкой, хлопнул по плечу, потом по заднице и сказал: «Хозяйка ты моя! Мечи, что есть в печи!» Радушно поставила на стол буханку хлеба и миску желтых огурцов. Не удивилась она и тому, что гость, напившись, полез с нею и с Неделиным в постель, они уснули все в обнимку, а утром торопливо глотали вино, не давая ни минуты пострадать себе после вчерашнего угара, от вина уже переходили к серьезной водке. Несколько раз Неделин пытался объяснить Фуфачеву, что произошло, но Фуфачев не мог его понять. Неделин на четвертый день добился только того, что Фуфачев с криком: «Да на, жлоб!» – снял с себя неделинскую одежду и взамен напялил свою собственную. Неделин на неопределенное время смирился – да и какая разница, из глубины чьей плоти любоваться окружающим, радоваться приятной беседе с милыми людьми, которые оказались небуянливы, петь с ними хорошие песни, говорить о дружбе, о философии жизни, о политике и о спорте. Люба то целовала Неделина – считая его Фуфачевым, и настоящий Фуфачев не был в претензии, то громким шепотом признавалась настоящему Фуфачеву, которого она принимала за гостя, что полюбила его горячо и внезапно и давай уедем. Фуфачев хохотал, Неделин радовался чувству женщины.

А вечерами, несколько раз в день напившись, поспав и опять напившись, они слушали радио. Загорался зеленый огонек, кто-нибудь крутил ручку и Неделин, закрыв глаза, лежа на кровати или на старом пальто в углу, начинал плавание по волнам эфира, смутно различая смысл издаваемых приемником звуков, зато…

…х-х-х-х-х-х-х-х – ноги полощутся в синей прозрачной воде, в зеленой воде, в облаке, откуда настоящие, как стрижи, сыплются ангелы с серебряными крыльями и золотыми луками и стрелами, кружат вокруг мачты, вокруг паруса, а на ладонях мозоли от весел, розовые ладони негра, бело-желтые волдыри мозолей, в трюме душно и темно, пот разъедает кожу спины, сгибается и разгибается спина, вот я огрею ее плеткой и выйду на палубу, где жду я тебя на ложе, на персидском ковре, пью вино, но я заточена в башне и вокруг частокол мечетей, на шпилях изогнуты лунные серпы, я собираю зерно, режу колосья серпами, пою и напеваю, голос мой журчит, как прохладный ручей в сумрачном лесу, где давно уже поджидает меня избушка на курьих ножках, меня убьют, но ничего страшного не случится, вон уже едет на помощь витязь на могучем коне с льняными волосами и голубыми глазами викинга, ударяются мечи о мечи, конунг указывает, где напасть и разбить, трубы трубят, олени бегут в чащу, сердце колотится бешено, я едва поспеваю за ногами матери, но вот тишина, я тычусь в сосцы и сосу молоко с медом и большим куском хлеба, потом бегу на реку, ныряю, плыву в воде с открытыми глазами, мимо рыба-ерш, хватаю нахального ерша, иглами укалываю ему руку, юркаю под корягу, выжидаю, плыву, кругом опасность, но опасность есть только тогда, когда она видна, а когда ее не видно, то и нет опасности, и нет ее гораздо чаще, чем она есть, значит, жизнь – больше счастье, чем несчастье, – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – бегу по зеленому полю с мячом, обвожу, ударяю, но больно бьют по ногам, больно, «скорая помощь», больница, операционный стол, беру в руки большое дрожащее сердце, удаляю негодный клапан, вшиваю новый, человек будет жить, я Бог, каркас прочен, каркас самолетного крыла, планера, обтянутый яркой материей, взлетаю – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – ритм, ритм, только ритм, ритм, ритм, мы вдвоем, мы вдвоем, ритм, ритм, ритм, уже любовь близка, близка, ритм, ритм, ритм, твоя рука, твоя рука, ритм, ритм, ритм, только глаза и близкие губы, только урна мусорная у ресторана бросить окурок – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – затаенное ожидание в глубокой шахте, металлическое, мертвое, темнота, резкий звук, с лязгом открываются створки, резкий свет, содрогается, взлетает, летит, не чувствуя скорости, неподвижное в полете, война сладострастна, пули, снаряды и ракеты похожи на фаллос, большой город с нагромождением небоскребов, красиво, взрыв, красиво, ослепительный свет, грохот такой, что его не слышно, и вот бреду, маленький, в черной пустыне, из-под обломков: «Стой! Руки вверх!» Смеюсь: «Идиот! Я руками кишки придерживаю!» – «Тогда проходи». Иду, придерживая руками кишки, страшно их видеть, и не больно, только пульсирует последняя мысль: «Непоправимо! Непоправимо! Непоправимо!» Пепел под ногами хрустит, как снег, открывается дверь лесной сторожки, выходит бородатый старик с ружьем, идет ко мне, скрип, очищаю собой подошвы его ног, я снег, я белка, падающая от его выстрела, я охотник, я подбираю белку, усмехаюсь в бороду – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – с борта каравеллы ногой в ботфорте ступаю, нажимаю на акселератор, машина мчится среди берегов Ганга под странное пение австралийских страусов, чувствую себя Землей, знающей и помнящей каждую свою клетку, каждую свою пылинку; мышь, упавшую в лохань ванной, помнится, – не убил, не утопил, набросил полотенце, поймал, вынес на улицу и отпустил, потому что глаза этой мыши были мои предсмертные глаза, но если она заразная и разнесет заразу благодаря моей доброте, что тогда, Господи? Как же тогда – не убий? Каждый мой плевок падает мне на голову. Никакой идиот, занося топор над курицей, не почувствует себя курицей. А вдруг? Каково будет? Устрой, Господи, нам это наказание, заставь каждого чувствовать за каждого и всех – за всех. Нет, не надо, не под силу, не под силу – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – ВЫКЛЮЧИТЕ РАДИО, СВОЛОЧИ!..

ГЛАВА 35

Утром одиннадцатого или двенадцатого дня Неделин проснулся, как обычно, разбитый, еле шевелящийся, с головной болью, но с утешительной мыслью, что сейчас выпьет и все придет в норму. Люба еще спала. Что-то звенело. Неделин открыл глаза. Фуфачев передвигался по комнате на четвереньках и обследовал бутылки.

– Кончилось! – простонал он.

– Не может быть!

– Может! Все кончается. Мрак.

– Ничего, деньги есть.

– Пока достанешь – сдохнешь!

Фуфачев поднялся, держась за стену. Побрел в туалет. Вышел оттуда, бледный, со спущенными штанами, капая. Показал Неделину:

– Смотри!.. Это что же? Это когда же? А? Это кто же? А?

Неделин думал, как объяснить Фуфачеву. И разменяться с ним наконец.

Но Фуфачев вдруг взвыл и побежал к выходу.

– Куда? – крикнул Неделин.

– А-а-а-а-а!..

Дверь хлопнула.

Неделин упал на постель. Надо бы еще подремать, набраться сил.

И кое-как задремал, забылся.

Кто-то стал толкать. Сквозь сон подумал: это Любка проснулась и сейчас потребует, чтобы он сходил достал вина. Пусть сама идет. Деньги в сумке, в кармашке с «молнией».

– Деньги в сумке, отстань…

– Какие деньги? – спросил мужской голос.

Неделин открыл глаза: перед ним стоял, улыбаясь, приятный мужчина лет сорока, румяный.

– Привет, Фуфачев!

– Выпить есть? – спросил Неделин, надеясь, что это один из друзей-собутыльников Фуфачева.

– Нету, – засмеялся румяный. – И тебе нельзя, – добавил многозначительно.

– Почему?

– Да, такое дело… Прислали меня за тобой, значит… Ты крепись… Мать у тебя это самое… Померла.

– Ты кто?

– Чудак, проснись! Маракурин Эльдар Гаврилович, сосед твой! Ну? Алё, не спи! Белая горячка у тебя, что ли? Людей не узнает, это надо! Мать у тебя померла. За тобой, это самое, послали.

– Соболезную, – сказал Неделин, – но Фуфачева нет.

Румяный засмеялся:

– Веселый ты, Фуфачев! Это правильно, веселые живут дольше. Но мать похоронить надо. Все готово уже. Нинка говорит: ничего от него не надо, то есть от тебя, пусть только придет трезвый и мать проводит.