Йенни

А весной вышло еще другое… Да, ты ведь знаешь, что нам в материальном отношении приходилось очень туго. Гуннару удалось продать одну из моих картин, которую я выставляла три года тому назад. Я получила за нее триста крон. Несколько месяцев мы жили на эти деньги, но Леннарту было это очень неприятно, он не хотел, чтобы я тратила свои деньги. Ну, а я этого совсем не понимаю. Не все ли равно, чьи это деньги, раз мы любим друг друга. Он же только и говорил о том, что по его вине я терплю нужду. Конечно, у нас есть долги. И вот я решила написать папе и попросить его прислать мне несколько сот крон. Но Леннарт не позволил мне. Я же нахожу, что это страшно несправедливо… Боргхильд и Хельге жили всегда дома и все получали от папы, да еще ездили за границу, а я билась как рыба об лед и жила только на те крохи, которые мне оставила мама. И так это было с тех самых пор, как я стала совершеннолетней, потому что я не хотела брать от отца ни одного эре. Я обиделась на него после того, как он наговорил мне много неприятного за то, что я порвала с лейтенантом Косеном, и за то, что мое имя стали упоминать в связи с именем Ханса. Но потом отец должен был согласиться, что я была права. Глупо было со стороны моих родных заставлять меня выйти замуж за Косена только из-за того, что ему удалось выманить мое согласие, когда мне было всего семнадцать лет и когда я судила о замужестве по книжкам для молодых девушек. Позже, когда я стала понимать, что такое замужество, я решила скорее лишить себя жизни, чем выходить за него замуж. А если бы меня все-таки заставили выйти за него замуж, то я завела бы себе как можно больше любовников только назло им всем… Теперь папа понял все это и сказал мне, что я могу получить деньги, когда захочу.

И вот, когда доктор сказал весною, что Леннарту необходимо для поправления здоровья уехать в деревню, а я сама чувствовала такую смертельную усталость, я пустилась на хитрость. Я сказала Леннарту, что чувствую себя нехорошо, что мне необходимо поехать в деревню и хорошенько отдохнуть, потому что я ожидаю ребенка. Он не сопротивлялся больше и позволил мне попросить денег у папы. Мы уехали в Вермланд, и там нам жилось хорошо. Леннарт совсем поправился, и я начала снова писать. Но в конце концов, он увидал, что я не жду ребенка. Когда он спросил, не ошиблась ли я, я ответила откровенно, что нарочно придумала все это. Я не хотела лгать Леннарту. За это он очень рассердился на меня. Да я это и понимаю. Хуже всего, что он вообще не верит мне. Если бы он понимал меня, он верил бы мне. Ты не находишь?

– Да, Ческа.

– Я уже раньше сказала ему, что жду ребенка… это было осенью, он был такой печальный и, вообще, нам жилось очень нехорошо. И вот, чтобы порадовать его… и чтобы он был поласковее со мной, я сказала… И как он был мил со мной, и как хорошо мы зажили! Да, я солгала, но, представь себе, под конец мне самой стало казаться, что это действительно так. Мне так хотелось этого, мне так больно было разочаровывать его… Я прямо в отчаянии от того, что у меня нет ребенка… Йенни, говорят… – она зашептала взволнованно, – говорят, что женщина не может иметь ребенка, если она не чувствует… ну, страсти… правда это?

– Нет, это неправда, – ответила Йенни резко. – Я уверена, что это вздор.

– Я знаю наверняка, что все было бы хорошо, если бы только у меня был ребенок. И Леннарт так хочет этого. А я… Господи, я превратилась бы в настоящего ангела от радости, если бы у меня был малютка… Нет, ты подумай только, какое счастье было бы иметь ребенка!

– Да, – проговорила Йенни с трудом, – раз вы любите друг друга, то это сгладило бы для вас многое.

– Разумеется… Если бы мне не было так стыдно, я пошла бы к доктору. Да, все равно, я уже решила, что пойду непременно. Как ты думаешь, пойти мне? Ах, если бы мне только не было так стыдно… но ведь это вздор… Я даже обязана сделать это, раз я замужем. Ведь можно пойти к женщине-врачу, да еще такой, которая замужем и сама имеет детей… Нет, ты представь себе только, какое счастье иметь такого крошку, который принадлежит тебе… Боже, как обрадовался бы Леннарт…

Йенни стиснула зубы в темноте.

– Как ты думаешь, уехать мне завтра?

– Да.

– И я во всем признаюсь Леннарту. Не знаю, поймет ли он меня… но я скажу ему все… Сказать, Йенни?

– Если ты находишь, что так следует сделать, то скажи.

– Да, это так!.. Ну, спокойной ночи, милая моя Йенни! Спасибо тебе! – Ческа крепко сжала подругу в своих объятиях. – Это такая отрада поговорить с тобой! На душе становится так легко, и ты так хорошо понимаешь меня. Ты и Гуннар. Вам обоим всегда удается указать мне правильный путь. Не знаю, что я делала бы без тебя…

Она постояла с минуту перед постелью.

– Не можешь ли ты осенью проехать через Стокгольм? Ах, пожалуйста, проезжай через Стокгольм! Ты можешь остановиться у нас. Папа даст мне теперь тысячу крон…

– Право, не знаю… Но мне очень хотелось бы…

– Ах, пожалуйста!.. Тебе очень хочется спать? Мне уйти?

– Да, я устала, – ответила Йенни, притягивая к себе Ческу и целуя ее. – Ну, всего хорошего, моя милая девочка!

– Спасибо. – И Ческа зашлепала босыми ногами по полу. В дверях она остановилась и сказала грустно с интонацией огорченного ребенка:

– Ах, мне так хотелось бы, чтобы Леннарт и я были счастливы!

IV

Герт и Йенни шли рядом по тропинке, извивавшейся по склону горы, покрытой тощими соснами. Раз он остановился, сорвал несколько высохших ягодок земляники и, догнав ее, сунул их ей в рот. Она слабо улыбнулась и поблагодарила его, и он взял ее за руку и повел вниз к берегу фьорда, серебристая поверхность которого заманчиво сверкала сквозь деревья.

Он был весел и казался совсем молодым в своем светлом летнем костюме и панаме, которая скрывала его седые волосы.

Йенни опустилась на траву на опушке леса, а Герт растянулся возле нее в тени плакучей березы.

Стояла удушливая жара, не было ни малейшего ветерка. Трава на склоне, спускавшемся к берегу, была совсем желтая, над поверхностью воды стояла золотистая дымка.

– Как я завидую вам, женщинам, – сказал Герт, вертя в руках сухую былинку. – Вы можете так легко одеваться, что почти не страдаете от жары… Кстати, ты сегодня почти в трауре, только розовые кораллы нарушают это впечатление, но этот туалет очень идет к тебе.

На Йенни было платье из белого батиста с маленькими черными цветочками, подпоясанное черной лентой. Шляпа, которую она держала на коленях, была черная с черными розами.

Герт наклонился и поцеловал ее ногу выше подъема и, поймав ее руку, удержал ее в своей, с улыбкой глядя на нее. Она ответила ему виноватой улыбкой и вдруг быстро отвернулась.

– Отчего ты такая тихая сегодня, Йенни? Тебя истомила жара?

– Да, немного, – ответила она. И снова наступило молчание.

Невдалеке от них на берегу несколько подростков шалили и возились на лодочной пристани. Где-то вдали раздавались гнусавые звуки граммофона. Время от времени с противоположного берега доносились обрывки музыки, игравшей на курорте.

– Послушай, Герт, – нарушила Йенни вдруг молчание, и она взяла его за руку. – После того как я погощу несколько дней у мамы… а потом побуду здесь… два, три дня… я уеду…

– То есть куда? – спросил он, приподнимаясь на локте. – Куда ты уезжаешь?

– В Берлин, – ответила Йенни. Она сама чувствовала, что ее голос дрожит.

Герт посмотрел ей в лицо, но ничего не сказал. Она тоже молчала.

Наконец он первый заговорил:

– Когда ты приняла это решение?

– В сущности, это всегда входило в мои планы на будущее… ведь я всегда говорила, что мне надо уехать…

– Да, да. Но я хотел спросить тебя… давно ли ты решила… когда ты решила уехать, именно теперь?

– Это решение я приняла летом в Тегнебю.

– Мне было бы приятнее, если бы ты сообщила мне об этом раньше, Йенни, – тихо проговорил Грам. Но, несмотря на то что голос его был совершенно спокойный, он все-таки заставил болезненно сжаться сердце Йенни.