Дальше ваш билет недействителен

— Твоя подруга мне позвонила. Госпожа… Льюис Стоун, да, именно…

— Лили Марлен, — пробормотал я.

Она прошла через гостиную, легкая, победоносная. Зачесанные назад и собранные в узел волосы освобождали очень чистый лоб от всего, в чем был хоть малейший признак тени.

— Твоя подруга мне сказала…

— Я знаю, что она тебе сказала.

Она села рядом со мной:

— Жак, я не могу жить без тебя и… Не собираемся же мы расстаться только потому, что… потому, что…

— Потому что я становлюсь импотентом. Скажи это. Скажи это, Лора. Надо, чтобы это было сказано раз и навсегда…

— Ты не… это неправда! Но тебе требуется…

— … помощь, — сказал я, и мне удалось засмеяться.

— Неправда! Неправда! Твоя подруга мне все объяснила…

— Что она тебе объяснила, эта мерзавка?

— Ты много жил, и твоя сексуальность стала теперь не такой простой… не такой элементарной…

— Не такой… элементарной? Более «причудливой», так, что ли?

— Надо принять себя…

— Докуда? Докуда принять?

Я стоял и орал, и никогда «Закат Европы» не оказывал мне большей поддержки…

— Уж лучше сдохнуть. Пусть Европа принимает, только не я… Если у меня уже нет достаточного будущего, жизнеспособности, силы, если я вынужден лишиться себя самого, отказаться от собственного представления о себе, о цивилизации, о Франции…

— Боже мой, Жак, что ты несешь?

— Есть предел цене, которую я готов платить за энергию, необработанный продукт и сырье…

Но на этот раз я даже не успел засмеяться. В прихожей раздался звук шагов, и вошел Руис. Я уже готовился к этому некоторое время, поскольку чувствовал, что окружен заботами со всех сторон.

На нем была фуражка и шоферская униформа. Под правый погон просунута пара перчаток с пустыми и хищно согнутыми пальцами, тянущимися ко мне, словно крылья черной птицы.

— Старая бандерша, — сказал я.

— Sí, señor, — подтвердил Руис.

Он вышел на середину гостиной, снял фуражку и бесстрастно застыл. Я снова, и в последний раз, испытал жгучее волнение — предчувствие, смешанное с удовольствием, — глядя на это лицо, столь отличное от моего и напоенное совсем другим солнцем. Теперь я заметил, что след жестокости в складке его губ, спокойная уверенность и безразличие его ожидания были почти вызывающими, выдавая уверенность в будущем и в победе… Был еще краткий миг отказа, благородного негодования, непокорства и насмешки, стремительный проход по Елисейским полям со знаменами и де Голлем во главе, несколько глотков мартовского воздуха и внутренней болтовни, где извивалось и с ненавистью агонизировало мое в избытке проявленное классовое сознание…

Револьвер лежал в ящике письменного стола, но это была всего лишь умирающая мысль.

Лора закурила сигарету и с легкой неприязнью стала изучать Руиса.

Шторы были закрыты, лампы красны. В моей пустоте копошились всякого рода мысли. Одна из них, припоминаю, была особенно хороша. Я вспомнил о предупреждении Киссинджера: в случае удушения энергетических ресурсов, без которых не может обойтись Запад, война становится возможной…

— Я его примерно таким себе и представляла, — сказала Лора.

— Ты его себе представляла?

Она опустила глаза:

— … Вначале, когда ты бормотал об этом в темноте… ну, я немного перепугалась. Я не понимала. Думала, что ты меня разлюбил и что тебе перестало меня хватать…

Я искал в себе признаки отчаяния. Не находил ничего. И в то же время у меня было ощущение, будто я рождаюсь заново: я был уже по ту сторону. По ту сторону всего, и ничто больше не могло со мной случиться. Вселенная родилась из капли иронии, в которой человечество — всего лишь одна из ее усмешек.

Лора взяла меня за руку и прижала ее к своей щеке:

— Это не имеет значения, Жак, в самом деле не имеет…

— Нет.

— Это всего лишь физическое…

— Да, я знаю, конечно.

— Это неважно. Твоя подруга сказала кое-что очень верное… Она так хорошо знает жизнь…

— Это да.

— Она мне сказала: «Любовь все стерпит…»

Больше я ничего не ощущал. Лили Марлен сдержала обещание. Я был убит. Теперь можно жить дальше.

Я обернулся к Руису:

— Вы хорошо водите машину?

— Я был шофером графа Авилы в Мадриде, señor. И у маркизы Фондес в Севилье. Служил также у сеньора Адрианоса, судовладельца. Раньше я был тореро, но из-за раны пришлось бросить. Я хороший водитель, señor. Еще я умею прислуживать за столом. У меня очень хорошие рекомендации…

— Как у гостиничного вора тоже, полагаю?

Он и бровью не повел. Только добавил:

— Еще я был телохранителем.

Я достал из кармана ключи от «ягуара» и гаража. Бросил ему.

Лора стояла на коленях, держа обе мои руки в своих. Никогда я не видел в ее глазах столько кротости.

— Уедем, Жак. Далеко. Очень далеко. Иран, Афганистан…

— Точно. А потом можно продолжить. Все дальше и дальше.

— … Может, Южная Америка… Бразилия, Перу…

Я видел, как в красном свете колышется улыбка старой бандерши.

— Возвращайтесь завтра, — сказала Лора. — Приготовьте машину. Мы уедем очень рано.

Руис взглянул на меня.

— Привыкайте подчиняться распоряжениям, которые дает вам госпожа, друг мой, — сказал я ему.

— Sí, señora, sí, señora.

Он вышел. Лора немного отодвинулась, в тревоге ища мой взгляд. Должно быть, я походил, на утопленника, потому что слезы текли по моим щекам. Она прижалась ко мне, распустила свои волосы, чтобы мне досталось от них немного ласки. Мы оба долго так сидели.

Она заснула в моих объятиях. Я никогда не получал более прекрасного подарка, чем ее сон на моей груди, выражавший доверие и полную безопасность.

Мое собственное тело казалось мне тяжелым и гнетущим, и той ночью между нами произошла своего рода борьба, в которой мы пытались избежать друг друга.

Я встал в пять часов, чтобы зайти в контору, закончить эти записки, взять деньги, паспорт и дорожные чеки. Ты найдешь эти страницы, Жан-Пьер, как полагается, в сейфе. Оставляю их тебе, потому что нуждаюсь в дружбе. Они помогут тебе также избавиться от этого образа отца, неизменного победителя — оба уха и хвост, — который подавлял тебя с детства. Никогда я не видел самого себя яснее, чем сейчас, когда уже ничего не вижу.