Деревянное море

– Может, вы слишком строги со своим ребенком, Том. – Я не мог себя заставить встретиться с ним взглядом.

– Знай вы моего Фрэнни, вы бы так не сказали.

– Может, я в его годы сам был таким, так что знаю, что говорю.

– Билл…

– Ваш заказ. – Элис с грохотом поставила передо мной тарелку.– Еще чего-нибудь?

Бледные желтки резко контрастировали с темно-коричневым, как древесная кора, беконом. Кулинарный шедевр а-ля Скрэппи.

Я улыбнулся ей. Она не ответила на улыбку.

– Что-то не так?

– Да. Я еще заказывал картофельные оладьи.

– Не, не заказывали. Тут вмешался мой отец.

– Заказывал-заказывал. Я сам слышал.

Элис нахмурилась и уперла руку в бок, без слов говоря: «Что, хочешь устроить скандал?» Мне вспомнилось, что, когда я был помоложе, мы, мальчишки, исходя от похоти при виде Элис, называли ее «сучка сисястая». Но было это в те далекие времена, когда мир еще не сделался политкорректным. Но я вспомнил про Элис и еще кое-что – куда как более важное.

Махнув рукой на картошку, я сказал:

– Бог с ним. Я от нее толстею. А вопрос вам задать можно?

Ее рука не убралась с бедра.

– Это смотря о чем.

– Вы знаете сына этого человека – Фрэнни Маккейба?

Ее лицо медленно расплылось в широкой улыбке.

– Конечно, я знаю Фрэнни. Славный парнишка.

– Славный? Как это? В каком смысле?

– А вы его не знаете? Здорово на него похожи. – Она взглянула на отца, согласен ли он.

– Мы о нем сейчас говорили, спорили, что о нем могут думать другие.

– Я же говорю – Фрэнни славный.

Голос ее снова зазвучал по-хамски. У меня возникло желание запустить ей яичницу в разрез платья, но я сдержался – сначала мне нужно было выведать у нее кое-что, а стоит ее вывести из себя, и пиши пропало.

– Значит, славный, и больше ничего?

Молоденькая официантка скосила взгляд на своего папашу. Он по-прежнему сидел, уткнув нос в свою туалетную бумагу, так что она могла поболтать с нами.

– Когда Фрэнни заявляется сюда с дружками, он разыгрывает из себя этакого крутого парня. Но без них он довольно милый и ведет себя очень даже прилично.

Прямо в яблочко! Давай-давай, Элис, расскажи-ка Тому эту историйку.

Но она, похоже, не собиралась вдаваться в подробности, и мне пришлось ее подстегнуть:

– Значит, славный? Это как?

– Да вот так. Я как-то поссорилась со своим парнем. Ну мы с ним, ясно, были никакие не Оззи и Харриет [91]. Ну вот, раз вечером мы с ним тут здорово сцепились… – Она опять оглянулась – чем там занят босс. – Ну и я, совсем того… разревелась, ну точно припадочная. Хорошо, тут почти никого не было, только Фрэнни и заметил. Но он был такой славный! Он тут был без дружков, и мы с ним часа два проговорили. Его же ведь никто не заставлял. Не корчил из себя крутого, ничего такого, просто был славный. И говорил кучу всяких умных вещей. Он много говорил о людях вообще, и я потом много об этом думала. А на другой день он снова пришел. И пластинку мне подарил – я ему говорила, что мне она нравится, «Concrete and Clay» [92]. Ему этот диск тоже нравился. И это его тоже никто не заставлял. Парень он что надо, ваш Фрэнни. – Последнюю фразу она произнесла, глядя в упор на отца.

Я довольно хмыкнул.

– Хорошая история, Элис. А теперь как насчет моих картофельных оладий?

Теплота из ее глаз вмиг куда-то испарилась.

– Что вы сказали?

Подавшись вперед, я громко – Скрэппи услышал бы меня даже с того света – произнес:

– Я сказал, что хочу получить картофельные оладьи, которые я пока так и не получил, детка!

– Это там что такое? – раздалось из-за кассового аппарата. Голос напоминал вой артиллерийского снаряда. Услышав его, наша официантка галопом припустилась за моей картошкой.

А я тем временем принялся поглощать вредную еду со своей тарелки – великолепный вкус. Заправив в рот несколько кусков яичницы, я ткнул вилкой в направлении отца и изрек:

– Бывает, что и овца рядится в волчьи одежды, Том. Попробуйте как-нибудь потихоньку заглянуть ночью к нему в комнату – может, он читает под одеялом с фонариком.

Он ухмыльнулся глупости такого предположения. Враг общества номер один читает под одеялом? Но что-то в моих словах, видимо, тронуло его, и в следующую минуту вид у него стал такой, будто еще чуть-чуть – и он мне поверит.

Мы замолчали, но тишина меня не тяготила, с меня довольно было и того, что я снова рядом со своим стариком, потягиваю жидкий кофе у Скрэппи. И как бы чудовищно это ни звучало, но я ценил его тем сильнее, что знал, какой будет жизнь без него. Сколько бы это – сон, кошмар или бог знает что еще – ни длилось, я не променял бы это место ни на какое другое на земле. Я был готов сколь угодно долго сидеть в этой забегаловке, убеждая моего скептически настроенного отца, что его сынок не так уж плох и хорошее начало в нем рано или поздно возьмет верх.

Посетители входили и выходили, но в столовой было относительно тихо. Пока я ел, мы с отцом почти не разговаривали. Элис принесла-таки мою картошку, но запустила порцию вдоль по стойке, будто летающую тарелочку. Отец заказал у другой официантки булочку с черникой и стакан апельсинового сока и быстро расправился с ними. Я принялся вычищать свою тарелку последним кусочком тоста, чтобы ни капли вкусноты не пропало. Покончив с этим, я посмотрел налево и увидел, что она направляется прямо к нам.

Ее звали мисс Гарретсон. Виктория Гарретсон. Она была учительницей музыки в начальной школе Крейнс-Вью. Всегда полненькая и розовощекая, она горела могучей – такой, что просто штаны рвет, – любовью к своему предмету, отчего большинство ее учеников неизбежно проникались отвращением к источнику этой страсти. Целых три года она и меня учила музыке. Ненавидеть ее было нельзя, потому что дети обычно ненавидят только тех учителей, которые в полном смысле этих слов мучают и унижают их каким-нибудь жутким способом. Мы просто не могли выносить того энтузиазма, с которым она размахивала руками и надувала щеки, дирижируя нашим исполнением песен Стивена Фостера [93], или звеня на треугольнике, или тряся маракасами [94]. Я ей должен быть благодарен за то, что и секунды не стану переживать, если ни разу в жизни больше не увижу и не услышу маракасов. Какой она была внешне? Ее можно было принять за молодящуюся продавщицу из отдела постельного белья в крупном универмаге, расхваливающую свои товар с чрезмерным пылом. Или за секретаршу в офисе далекой от процветания риэлтерской фирмы. Или за чью-нибудь тетушку.

– Том! Что ты тут делаешь в такую рань? Том? Мисс Гарретсон знакома с моим отцом? Настолько близко, что зовет его по имени?

– Вики! Привет! Между прочим, я мог бы и тебя о том же спросить.

Вики?

Она молча остановилась и сцепила руки в замок, разглядывая меня. У нее были толстые губы, покрытые, как штукатуркой, темной помадой. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: она ждет, что ее формально представят или что мы оба встанем как истинные джентльмены. Отец и в самом деле встал, а я остался сидеть.

– Вики Гарретсон, это Билл Клинтон.

Кивнув, я одарил ее подобием улыбки. Она окинула меня оценивающим взглядом. Я мысленно перенесся на сорок лет назад, когда ее взгляд имел совсем иной смысл: застегнута ли молния на моих древних брюках, не вымазал ли я во время завтрака джемом свою футболку Клуба Микки Мауса.

– Вики работает учительницей в нашей школе.

– Теория музыки и хоровое пение, – с гордостью соврала она. Единственная теория, которую преподавала эта бабенка, гласила: «Вынь-ка, мальчик, палец из носа и читай ноты». Но мне это понравилось – мисс Гарретсон лжет, чтобы произвести на меня впечатление.

– А вы чем занимаетесь, мистер Клинтон?