Нарисованные герои

кая хорошенькая.

На банке была наклейка – красная, с желтыми буквами и серебристым лососем.

– Не оборвем, – сказала мама. – С рыбой гораздо красивее.

Алёнка убежала, пообещав достать для нас котенка.

Мама поставила листики на подоконник, полюбовалась и сказала:

– Прекрасно мы устроились, как вы считаете, Леонид Иванович?

– Прекрасно… Только плохо, что на третьем этаже.

– Это почему.

Будто она не знала почему!

– Тебе же каждый день придется подниматься…

– Что, я старуха? Поднимусь.

– А сердце…

– У всех сердце, – усмехнулась мама. Она сердилась, когда ей говорили про сердце и всегда отвечала, что «у всех сердце».

Мы застелили стол газетой, нарезали хлеб и колбасу и сели обедать. Мама сказала:

– Твоя школа в трех кварталах отсюда. Все получилось отлично, записали без всякой волокиты. В седьмой «В».

– Когда ты успела? – удивился я.

– По пути с комбината.

– Я мог бы и сам, – сказал я. – Не маленький.

– Конечно. Но мне было по пути… А ты сходи сегодня в школу. С ребятами познакомишься. Сегодня ваш класс на пришкольном участке работает.

«Наш класс», – усмехнулся я, а вслух добавил;

– Хорошенькая вещь! Я и так две недели на участке проработал. Дома еще, когда практика была. А тут опять огурцы окучивать?

– Сходи, сходи. Все равно здесь больше делать нечего. – Она оглядела полупустую комнату. – Все в порядке, все на местах.

– Нет, не все, – Я встал и открыл чемодан. Сверху, в фанерной рамке, которую мы выпилили вдвоем с Володькой, лежала фотография. Папина.

– Надо ведь ее повесить, – сказал я.

– Да, – ответила мама. – Но пока нет гвоздиков. – Поставим на стол. Хорошо?

– Хорошо.

Но я не спешил. Я сидел на корточках перед чемоданом, а мама подошла и остановилась рядом. Я взглянул на снимок и закрыл глаза. Я знал, что сейчас будет. Мама всегда говорила, что у меня слишком сильное воображение. Когда она сердилась, то говорила даже: «Разнузданное воображение»… Я закрыл глаза и знал, что услышу шум мотора.

Он будет приближаться и затихнет у наших ворот. Хлопнет дверца, и по земле затопают сапоги. И голос отца, негромкий, но очень ясный, спросит: «Что смутный, сынку? Ничего? Ну и ладно. Мамке скажи, приеду через час. Еще один рейс…» Ладонью спутает мне волосы. Ладонь жесткая и слегка пахнет бензином. Потом он зашагает к машине… Всё. Можно открыть глаза. Вот он, папка, улыбается так, что зубы блестят. И волосы, волнистые и светлые, растрепались от ветра. Он стоит на крыле своего ЗИЛа, держится за открытую дверцу…

Этот ЗИЛ и сейчас ходит по дорогам Подмосковья. А папки нет…

Он погиб два года назад. Был очень холодный октябрь, и шел первый снег. Все люди радуются этому снегу, даже взрослые радуются, хотя и притворяются, что им все равно. А папа даже и не притворялся… Но, может быть, он в тот рейс и не думал о снеге. Он торопился.

С химзавода, где папа работал, его послали в подшефный колхоз. Там на полях осталась картошка. Шел снег, а она замерзала