Повести и рассказы

Катя, конечно, трусила, что ее увидят недобрые, подозрительные люди, но стиснула зубы и, взойдя на крыльцо, постучала в дверь.

Через минуту дверь медленно открылась.

Увидев Катю, Павел Иванович засиял от радости и тут же нахмурился.

Вяло махнул рукой:

— Проходите, пожалуйста.

— Да нет, я хотела узнать, здесь ли вы. — Она шмыгнула носом, как маленькая. — Хорошо, что вы не уехали.

Учитель был все в том же свитере и джинсах, но босый. Глянул на ноги, смутился:

— Я люблю так. Чаю хотите? Надеюсь, ваш брат на заедет сюда на тракторе? Дом ветхий, тут же рассыплется как домино.

— Нет, нет, — отступила Катя на крыльцо, — спасибо… — но, увидев вдруг помертвевшее от тоски лицо Павла Ивановича, решилась. — Хорошо, я минут на пять. Меня мама ждет, у нас стирка.

— Понимаю… — босой учитель пробежал в избу, как мальчишка. Катя думала, что у него жарко, поэтому он и обходится без обуви, а оказалось в доме холодрыга, окна даже не запотели.

Учитель включил электрочайник, а Катя растерянно стояла перед книжными полками. Ни одной голой стены — стеллажи с книгами и справа, и слева, и между окнами, выходящими на улицу. Книги были всякие — и Пушкин (много-много томов), и Лермонтов, и Достоевский, и Набоков, и Бунин (этих Катя никогда не читала)… и на английском языке… и словари с золотыми буквами на корешках: А-З…П…и древние какие-то тома с ятями на обложке…

— Берите, что хотите и впитывайте, впитывайте!.. — негромко сказал подошедший к ней незаметно учитель. У него голос от волнения дрогнул. Есть величайшие кладези мудрости. Библию читала? А Монтеня? А Чаадаева?

— А он разве писал? Я помню, Александр Сергеевич ему…

— Да, да! А история Соловьева!.. А Карамзин!.. А Ключевский!.. Я бы вам поднес до дому, так ведь могут неправильно истолковать… — Он засмеялся, и Катя вдруг увидела, что у него не хватает двух или трех зубов. Не тогда ли ногами Витя и Володя-сосед выбили? Учитель заметил ее взгляд и захлопнул комически ладошкой рот. — Недавно орехи грыз и все зубы поломал… — и понимая, что девушка пытается представить себе, как это можно поломать зубы кедровыми орешками, пояснил. — Грецкие! Грецкие!

Чай пьем? С сахаром? Я лично сахару не ем, но девушки любят. А если увидите, как я утром босой по снегу бегу, не пугайтесь, я с ума не сошел… закаляюсь по Иванову… хотите?

Катя улыбнулась. Она представила себе, как начнут обсуждать ее поведение соседки, если она еще и босая начнет по снегу бегать… да еще рядом со странным человеком… А может, черт с ними?

И в эту минуту хлопнула наружная дверь, и в дом вбежала мать Кати.

— Мама?

Запыхавшаяся женщина молчала. Учитель встал и поклонился.

— Не хотите чаю?

Мать криво улыбнулась:

— Извините… у нас дела… Катенька, видно, забыла… — и она кивнула дочери, показывая на выход.

У Кати потемнело в голове, и она потеряла сознание.

Она очнулась дома, на топчане. Рядом сидел местный врач, старичок по кличке Градусник. При любой болезни он прежде всего совал больному градусник. Он был весь седой, как из алюминия. Он держал Катю за руку и, опустив белесые ресницы, шепотом считал пульс. Мать стояла рядом. В дверях курил Витя. Отца еще не было.

— У нее был легкий шок… — сказал старичок. — Чего-то испугалась?

Вы не в курсе?

— В курсе, в курсе, — заскрипел в дверях Витя. — Я ему, падле, покажу… я его подпалю, падлу…

— Нет, — застонала Катя. — Он ни при чем. Он хороший. Это мама… так не во время…

— Вот-вот, — сказала мать. — Я уже не во-время вхожу… а они там чай пьют… полураздетый мужчина и моя единственная дочь!

И Катя снова потеряла сознание…

Она слышала сквозь сон, как торопливо переговариваются мать и доктор… почувствовала, как ей в руку входит игла… А может быть, это было уже позже, через час, два, три?

— Да, да… — бормотал старичок. — Говорите, до восьмого класса играла с куклами? И до сих пор сказками увлекается? Да, да…

Уединяется… и в то же время доверчива, как дитя… да, да… и очень ранима… ранима…

Когда Катя очнулась, мать шила на машинке, стараясь тихо, менее шумно крутить колесо.

— Ой? — она мигом подскочила и присела возле дочери. — Ну, как ты?

Голова болит?

Катя смотрела на мать, хотела что-то сказать, но будто сон сковал ее язык, и она сама как бы лежала в прозрачном вязком меду.

— Что? — пригнулась к ней мать. — Мы не тронули его, не тронули…

Но он ненормальный, это точно… Чего-нибудь хочешь?

— Почитай мне сказку, — еле слышно попросила Катя. — Итальянскую.

— Итальянскую? — переспросила мать. Заметалась по избе, нашла толстый том, принялась листать. — Чешская… немецкая… немецкую не хочешь? Итальянскую… Вот итальянская! «Принцесса из апельсина».

Тебе вслух почитать? Жил-был на свете принц, красивый двадцатилетний юноша. И захотелось ему жениться. Стал король приглашать ко двору разных принцесс, одна красивее другой. Но никто из них не приглянулся юноше…

Катя снова уснула, а когда проснулась, дома были уже все — и отец, и брат Витя. Мать накрывала на стол.

— Вот и наша Катенька проснулась… — обрадовалась мать. — Будешь с нами ужинать? Доктор сказал — тебе надо побольше есть… Вот, папа мяса сегодня купил, вкусный суп, будешь? Наша доченька сейчас умоется и вместе с нами сядет, да, доченька?

Катя сходила во двор — ноги еле держали, во всем теле была страшная слабость. Над белым в ночи зимним двором в небе зияла огромная ослепительная луна, и синяя тень от нее лежала возле сарая. Катя умылась из умывальника за печкой, села за стол. На нее все пристально смотрели. Витя с суровым видом жевал любимую еду — хлеб.

Отец был трезв, он осунулся за последние дни, и Катя вдруг заметила, что его скулы похожи на ее скулы, а у Вити рот похож на ее рот. А волосы мамы — ну точно волосы Кати… И впервые, пожалуй, теплое чувство родства ополоснуло ее сердце…

— Мне чаю, — попросила Катя. — Крепкого… какой папа пьет.

— А суп? — нахмурилась мама. — Сначала едят суп.

— А вот Павел Иваныч говорит… если по Шелтону… — Катя запнулась.

— Уехал Павел Иванович, — сказала мать. — В городе будет работать.

Там, в городе, как раз для него народ… а мы люди простые… — Она поставила перед дочерью большую глубокую тарелку с горячим жирным супом, из которого как пушка торчала широкая мозговая кость с чудесной мякотью внутри.

Но Катю передернуло. Она вдруг вспомнила живых коров, которые мычат у соседей возле крыльца, иногда глядя мокрыми, добрыми глазами на Катю. Их режут, рубят топором и потом варят. И какая разница — корова в котле или человек?

— Что с тобой?

Катя молчала.

— Ну налей ей чаю! — хрипло сказал отец.

Мать встала, налила в чашку густого — сплошь заварка — чаю.

— Сахару намешать?

— Спасибо. Нет. — Катя держала в дрожащих тонких ладонях горячую фарфоровую чашку с голубым ободком и думала о том, что, наверное, теперь Павел Иванович больше не захочет с ней встречаться. Она осталась одна. И даже книг не успела у него взять… был бы повод навестить в городе…

— Зря ты этому учителю доверяешь, — сказал вдруг Витя. — Дядя Володя рассказывал — он раза три женился… и вообще — алкаш.

«Павел Иванович?!» — хотела изумленно воскликнуть Катя и решила промолчать. Дурачок Витя. Может, раньше и пил учитель, но Катя видела теперь он живет по методу Иванова, закаляя себя, подставляя душу космосу.

— Кстати, Володя тебе привет передавал… — как-то смущенно завозился на стуле отец и, опустив голову, принялся хлебать суп. — Вон, даже цветы на базаре в городе у грузин купил.

Только сейчас Катя увидела: в глиняной дешевой вазе стоят черные усохшие хризантемы. «Еще замуж за этого толстяка в черной майке выдать меня надумают… Куда бежать? Что делать?»

После ужина отец и брат ушли курить на крыльцо, а мать начала мыть посуду. Катя хотела помочь, но мать сказала, чтобы она лучше легла.

— Ты еще слабая. Витя договорился, тебя повозит несколько дней в Михайловку… а чтобы зря не языком не мололи, кого-нибудь еще будете прихватывать на сани…