Новый Мир ( № 5 2011)

— А то! Мы не то что вы, мы своего бога никогда не забывали. Ну а теперь-то ты как, вспомнила своего? У вас в Израиловке — там ведь вашим всем положено помнить?

— Да чего ты, правда... — растерянно бормотала она. — Чего несешь... Только встретились... Что за разговор! Ваши, наши... Ты прямо расистом заделался.

— Не расистом, а татарином.

— Да ты же и всегда им был!

— Это да, это точно. Это вы мне забыть не давали. Думаешь, не знаю, как вы про нас говорили? “Эта грязная татарва из подвала!”

— Никогда я про тебя такого не говорила! Да ты чего вообще? Мы ведь с тобой всегда были заодно, помнишь? Мы с тобой против всего двора!

Красивое татарское лицо исказилось издевательской гримасой, заново старея с каждой секундой:

— Дура ты была, дура и осталась. “Заодно!” Ты со мной почему водилась?

— Не знаю... так просто... ты мне нравился...

— А я с тобой почему?

Словно и не было этих десятков лет. Вовсе ни к чему был ей весь этот нелепый, неуместный разговор, и сам Вилька лучше бы не появлялся, лучше бы остался симпатичным детским воспоминанием, теперь безнадежно испорченным. Но она всегда подчинялась ему, изобретателю и заводиле всех их игр и вылазок, старшему, сильному и опытному, невольно подчинилась и теперь.

— Почему? Ну, наверно... я тебе тоже нравилась?

Пожилой чернобровый мужчина — Вилька? Валид? — даже сплюнул.

— Э, толковать с тобой. “Нравилась!” Дура-пемпендура!

— А, помнишь все-таки!

— Такое не забывается. Пемпендури-бринджи-анджи.

— Ну, так почему?

— Нет, ты давай выдавай в ответ что положено.

— Да брось ты.

Он сжал зубы, на челюстях заиграли желваки.

— Я сказал, отвечай как положено!

— Ну, якумари-бринджи-фанджи! — снова подчинилась она.

— Адмерфлё! Адмерфлё! Ну? Ну?

Прокричали вместе: “Адмерфлё! Адмерфлё!”

— Дальше, давай, давай! Пемпендури-бринджи-о!

— Бринджи-о...— уныло пробормотала она.

Как бы так сделать, чтобы он отчалил?

— Слушай, у тебя что, крыша совсем того?

— Нисколько. Я просто объясняю, почему мы с тобой водились. Потому что мы с тобой оба изгои были. И я и ты. И ты еще хуже меня, а делала вид, что лучше.

— Я? Я делала вид? Да я тебе прямо рабыня была.

— Во-во. Рабыня, а велишь тебе что-нибудь сделать, никогда сразу не делала, вечно споры, возражения, а может, лучше так, может, лучше то... а моя мама говорит... Это из тебя вылезала твоя еврейская сущность.

— Да ты что?! При чем тут это?

— А при том, что кто бы еще стал с тобой водиться?

— Врешь, врешь! У меня подружки были. Анечка Красненькая... Анечка Синенькая...

— Ну, Красненькая с кем угодно... Как Чехова в школе проходили, ее сразу все душечкой стали звать, забыла? Про вас так и говорили “шерочка с машерочкой, душечка с жидушечкой”. А вторая вроде и сама была... Точно не знаю, вы ведь скрыть старались... Как будто это можно скрыть. Думала, я про тебя не знал? При твоей-то маме, при Рахиль Исаковне...

Мама! При имени матери все старые беды и обиды, связанные с ее еврейством — давно изжитые! давно забытые! давно оставленные позади! — всколыхнулись в ней тошнотной волной:

— Ах ты, расист поганый! Татарва вонючая!

— Во-во, — удовлетворенно рассмеялся он. — Вот теперь правильно. Теперь как надо. Давай, давай, вываливай!

— Антисемит говенный!

— Жидушечка пархатая!

— Сволочь мусульманская! Бин Ладен!

— Сар-рочка! Ср-р-рулик! — хохотал он. — Старушка не спеша дорожку перешла!

И замолчал.

И она вдруг совершенно успокоилась, усмехнулась даже:

— У меня все.

— И у меня все.

Они смотрели друг на друга в некоторой растерянности. Их шары мерно колыхались над головами, корзины покачивались маятниками, каждая в свою сторону, они тихонько скользили друг мимо друга и молча ворочали головами.

— Теперь отъезжай, Вилен, — негромко сказала она.

— Валид, — так же тихо ответил он.

— Да хоть и Валид. Уходи.

— Так прямо сразу?

— Кажется, поговорили достаточно.

— Да уж, поговорили...

— А зачем? Неужели не жалко тебе нашего... ну, всего?

— Почему не жалко... Сам не знаю... Так получилось.

— Теперь уходи. Раз ты так меня ненавидел.

— Ненавидел... да... Я в восьмом классе сказал матери, что после школы женюсь на тебе. Мне парни другие завидовали. Думали, я тебя...

— Завидовали? А сам говоришь, никто не...

— Это уже позже было, по другой линии. Ты вдруг такая телочка сделалась, тоненькая, нежненькая, глазки разинутые, удивленные, так бы и съел. Только рассуждала очень уж много, и все из книжек.

— Ну и чего ж ты? Ты ведь за мной даже не ухаживал. Потом даже и здороваться перестал.

— Ухаживать еще, охота было. Время попусту тратить? Без всякого понятия ты была.

— Ну, объяснил бы.

— Говорю, дура ты была, дура и осталась. Объяснил бы! Тебе бы все объяснения да рассуждения. И вообще, к тому времени мне до тебя уже было как до луны. Принцесса.

Принцесса? Она себя в юности всегда чувствовала золушкой затерханной. Неужели так ее видели другие? Ах, если б знать это тогда!

Она засмеялась:

— Принцесса и нищий? Да ведь и наша семья нищая была, хуже вашей.

— Это точно. Нищая ты была, я про кусочки хорошо помню.

Ее опять замутило. Кусочки!

Она тоже помнила. Он часто выносил во двор еду — хлеб с жареными дрожжами, кусок свекольного пирога, раз вынес вареную баранью голову и долго сидел у порога своего подвала, выковыривая хрящи и мясные волоконца. А она стояла перед ним, глотая слюни, и клянчила. Ну Ви-илька, ну кусо-очек! И он давал. Бросал наземь, а она подбирала. Однажды вынес редкое лакомство — большую ложку сметаны, вынес, сказал, специально для тебя, и она подставила открытый рот, но он поводил ложкой мимо ее рта, а потом швырнул сметану на гранитную облицовку стены. И она пальцем подобрала сметанные потеки и съела. Не могла удержаться. И не спрашивала, зачем он так делает. И позже годами старалась не вспоминать об этом, а если вдруг нечаянно вспоминалось само, запоздалое унижение корежило ее каждый раз с новой силой, и она поспешно задергивала серую завесу.

И вот теперь словно опять ей было девять лет и она подбирала с земли грязные измусоленные кусочки. Но не стыд она ощутила, не горечь и не взрослую снисходительность к терзаемому несовместимыми порывами татарчонку, а холодную мстительную злобу.

— Да ты, я думаю, и теперь нищий, — спокойно сказала она, догадываясь, чем ущемит его особенно остро. — Ну что у тебя, у пенсионера, осталось, кроме звездочки? Правда, золото, все-таки кое-что. То-то ты ее нацепил, нашел, чем похвастаться. А что, действительно золото или так, жестянка позолоченная?

— Не сметь! — На заросших седой щетиной челюстях опять забугрились желваки. Он был теперь совсем старый, сгорбленный старик, даже усы и брови побелели. — Не сметь касаться своими жидовскими руками! Мне ее власть за дело дала! За мой труд!

Она его теперь нисколько не боялась и не подчинялась. Притягательный и загадочный Вилька ее детства исчез навсегда, исчез и горбоносый смуглый юноша с длинными черными волосами. Перед ней был скверный мусульманский старик Валид Замаль-эд-дин, он качался в своей корзине, злобно сжимая кулаки, и она только удивлялась, почему он все еще здесь, хотя уже дала своему шару приказ отдалиться. И шар поплыл было в сторону и вдруг рывком остановился.