Цейтнот

Фуад помогал матери: относил белье заказчикам, получал с них деньги.

Кроме этой комнаты, он за всю свою жизнь нигде никогда не встречал такого запаха.

Подумал: «А почему у нас дома я никогда не ощущаю такого?… Очевидно, все дело в утюге… Румийя стирает только небольшие вещи и гладит их электрическим утюгом».

Курбан-киши не спал. Лежал на кровати с открытыми глазами, натянув одеяло до подбородка. В изголовье на табуретке — газеты, лекарства, очки, четки, стакан чая. Лысая голова отца отливала желтизной.

Фуад подумал с некоторым сожалением: «Да, гены — вещь упорная. Я — весь в отца: тоже уже лысею».

Взгляд Курбана-киши был устремлен на аквариум с рыбками, стоявший на тумбочке у окна и подсвеченный специалыюй лампой. Более тридцати лет, с тех пор как закончилась война, отец держал рыбок. Это была его страсть, его хобби, как теперь говорят.

Аквариум был большой, комната — маленькая. Несмотря на это, отец ни за что не соглашался переселить рыбок в галерею. «Там скверный воздух, — отвергал он советы матери. — Во всяком случае, хуже, чем здесь, в комнате…»

— Добрый вечер, папа.

Курбан-киши перевел взгляд на Фуада. Глаза — усталые, печальные.

— Добрый, добрый. Сколько лет, сколько зим! Каким это ветром?..

Действительно, он уже больше месяца не был у родителей. Изредка звонил, справлялся, как живут. Раньше хоть раз в неделю наведывался, а в последнее время… Проклятый цейтнот! Вечный проклятый цейтнот!

— Да вот заглянул, папа… Как себя чувствуешь? Как это случилось?

— Откуда я знаю? Так, ни с того ни с сего… Вчера сидел, читал газету — вдруг голова закружилась, затылок будто свинцом налился… А Черкез на базар ушла.

Вмешалась мать:

— Прихожу, вижу: он лежит, бледный как мертвец. Я — к Анаханум, она прибежала, измерила давление… — Анаханум работала в районной поликлинике медсестрой. — Было немного повышенное. — «Очевидно, скрыли от отца, сколько у него было в действительности», — догадался Фуад. — Мы позвонили в «Скорую помощь», вызвали врача…

— А почему мне не позвонили?

— Звонили — тебя не было дома.

— Да, вчера я ездил в Сумгаит — на собрание. Вернулся около двенадцати.

Мать вздохнула:

— Приехала врач из «Скорой помощи», молоденькая совсем…

Курбан-киши перебил:

— Ерунду какую-то наговорила и уехала. Видно, ничему их там, в институте, не учат…

Теперь мать перебила отца:

— Нет, зачем так говорить? Она укол тебе сделала, лекарство дала, сбила давление…

— Врачиха мне сказала: сердце у вас хорошее. Наверное, говорит, просто понервничали…

Мать опять перебила:

— С чего это тебе нервничать? Ничего ведь такого не было… — Повернулась к сыну: — Накануне днем он спустился во двор, поболтал с Фейзуллой-киши… Вечером мы телевизор смотрели, спектакль телевизионный — «Тещу». Понравилось — и ему, и мне. Настроение у него было хорошее. Рано лег спать. Чего ему нервничать?

В груди у Фуада защемило. Подумал с сожалением, что за последние десять лет ни разу не провел вечер с родителями, днем, случалось, заскакивал. А что старики делают по вечерам, как коротают их — не представлял. Из слов, только что сказанных матерью, выходило, что телевизор был их единственной радостью, их единственным другом, единственным источником положительных эмоций в эти однообразные долгие вечерние часы.

Действительно, с чего бы это у отца могло подняться давление?

— Короче говоря, — сказал Курбан-киши, — все прошло. Сейчас чувствую себя нормально. Что у тебя? Как дома? Как на работе?

— Все хорошо, — пожал плечами Фуад.

Что он еще мог сказать отцу? В сущности, у них и раньше, когда Фуад был маленьким, учился в школе, затем — в институте, никогда не получалось «разговора по душам». К ним не располагал угрюмый, замкнутый характер отца. Мать была в некотором роде посредником, связующим звеном между ними. В ее отсутствие отец и сын могли часами молчать, не находя темы для разговора. Когда же появлялась мать, в комнате будто делалось светлее. Она старалась взбодрить, расшевелить их — шуткой, смешком, ласковым словом. «Ну что вы сидите как истуканы? — говорила она. — Не надоело молчать? Радио хоть включите! — Телевизора тогда у них еще не было. — В нарды сыграйте!» Доставала нарды, клала их на стол перед ними. Они с удовольствием играли. Оба любили эту игру. Однако не было случая, чтобы отец и сын сели играть по собственной инициативе.

Со временем их отношения несколько изменились. После того, как Фуад закончил институт, женился, стал отцом, словом, отделился от родителей не только, так сказать, физически, материально, но и духовно, они, отец и сын, несмотря на редкие встречи, стали чаще разговаривать. Правда, инициатором бесед всегда бывал Фуад. Характер отца не изменился: не заговори с ним — он будет сутками молчать. В последние же годы они опять отдалились друг от друга. Но теперь причина была иной: занятость Фуада. Сколько он мог уделить старикам времени? Полчаса, сорок минут в неделю. «Как дела, как живете?» — «Ничего, спасибо. Как ты?» — «Я — ничего. Что у вас еще хорошего?» — «Да так, все по-старому. Как дети?» — «Спасибо, здоровы. Что у вас еще новенького?» В таком вот духе.

Как только отец и сын касались какой-нибудь серьезной темы, тотчас возникал спор. Оба нервничали. Курбан-киши — явно, не таясь, Фуад — в душе, сдерживая себя.

На следующий день после того, как Курбана-киши уволили с работы, Фуад, выкроив время, пришел к родителям. На этот раз он пробыл у них около двух часов. Пришел, чтобы утешить отца, поддержать его в трудную минуту. Но их разговор мгновенно обострился. Слово за слово, Фуад, не желая того, разбередил рану отца. Сказал ему:

— Сам виноват, что тебя отстранили. У тебя трудный, крутой характер. Когда ты заупрямишься, никого не хочешь признавать. Не можешь найти общего языка с людьми. Ты резкий, грубый человек. Максималист.

Вначале Курбан-киши спокойно слушал сына. Молчание отца раздражало Фуада, и он разошелся не на шутку. Приводил факты, примеры, вспоминал судьбы разных людей. Когда он наконец сделал паузу, Курбан-киши горько усмехнулся и сказал:

— Смотри, как изменилась жизнь. Раньше отцы наставляли сыновей, говорили: будь сдержанным, покладистым, не горячись. Теперь наоборот — сын учит отца: помалкивай, держи язык за зубами, если даже считаешь нужным что-то сказать.

Фуад объяснил:

— Это потому, что я старше тебя, папа.

Курбан-киши недоуменно пожал плечами:

— Я что-то не понял… Как это сын может быть старше отца?

— Да, старше. Возраст человека следует исчислять не количеством прожитых лет. У времени тоже есть свой возраст. Я старше тебя на одно поколение. Понимаешь? Я старше тебя, ибо в мой жизненный опыт входит и твой. Мне известен итог твоей жизни.

— Какая чушь! — засмеялся Курбан-киши. Долго молчал. Снова заговорил: — Я знаю одно: лицемеры, подхалимы, приспособленцы, двурушники существовали всегда и, видимо, долго еще будут существовать на земле, потому что и они плодятся, размножаются… Но кроме них на свете есть еще и наследники тех, кто не может лицемерить, приспосабливаться, хитрить. Во всяком случае, должны быть! — Курбан-киши пристально посмотрел в глаза Фуаду, добавил: — Я говорю о духовных наследниках.

Фуад не выдержал отцовского взгляда, отвел глаза. Тем не менее, выждав немного, возразил:

— Я говорю не о лицемерии. Речь не о приспособленцах и двурушниках. При чем здесь это? Но ведь, согласись, и упрямство, спесь, заносчивость тоже не помогают делу. Возьмем, к примеру, тебя… Новое здание школы было мечтой твоей жизни. Сколько сил приложил! Сколько здоровья потратил ради него! Другие не знают, но я-то знаю, как ты сражался за это новое здание. И вот первого сентября… кто-то другой… а ты…

— Видно, не судьба.

— Каждый из нас — хозяин своей судьбы. Тебе следовало быть немного благоразумнее, вот и все. Подумаешь, Гафур Ахмедли сказал тебе «ты»! Гафур Ахмедли — невежда, дурак, осел! Как можно было принести в жертву его невежеству свою судьбу, дело всей своей жизни?! Пропустил бы мимо ушей! Сделал бы вид, будто не слышишь…