Нечего бояться

Такие моменты могут спровоцировать насмешки и вздохи удивления. Тем не менее О’Келли действительно умирал, как жил, чего и всем нам можно было бы пожелать. Хитрил ли он при этом, это другой вопрос. До этого дел с Господом у директора было не много, все из-за напряженного расписания; хотя, бывало, он и использовал Его в качестве аварийного комиссара. Несколькими годами ранее у будущей маркитантки Крайнего Севера диагностировали болезнь Стилла^[35], и теперь ее отец вспоминал: «В тот год меня часто можно было встретить в церкви». Теперь, в преддверии закрытия собственной сделки, О’Келли снова направляет запрос в наднациональную небесную штаб-квартиру. Он молится и учится медитировать. Он чувствует поддержку «с той стороны» и сообщает, что «между этой стороной и той боли не существует». Жена объясняет ему: «Если ты победишь страх, то победишь и смерть», — что, конечно, не поможет не умереть. Уходит О’Келли, по словам своего личного визиря, «в состоянии спокойного принятия и искренней надежды».

Психоаналитики утверждают, что сложнее всего умирать людям, наиболее привязанным к собственной личности. Принимая во внимание статусность О’Келли, его возраст и скоропостижность кончины, поведение его производит наилучшее впечатление. Может быть, Бог сам не против, когда к нему обращаются только в критических ситуациях. Сторонним наблюдателям может показаться, что такое нерегулярное и корыстное внимание оскорбит любое уважающее себя божество. Он, однако, может смотреть на вещи иначе. Может, Ему и не нужно, по скромности Его, ежедневно присутствовать, нависая над нашими жизнями. Может, Ему нравится роль аварийной команды, страховой компании, специалиста по аннулированию контрактов.

О’Келли не пожелал, чтоб на его похоронах звучал орган; он предпочел флейту и арфу. Я поставил своей матери Моцарта; она моему отцу — Баха. Мы посвящаем какое-то время размышлениям о музыке для наших похорон; о том, под какую музыку умирать, мы думаем меньше. Помню, как литературный редактор Теренс Килмартин, один из тех, кто поддерживал и воодушевлял меня на первые шаги, валялся на кровати внизу, когда у него не было сил подняться по лестнице, и слушал струнные квартеты покойного Бетховена на бумбоксе. Императоры и папы при смерти могли созывать собственные хоры и оркестры, чтобы те дали им возможность испробовать ожидающей их вечной славы. Современные технологии сделали императоров и пап из всех нас; и даже если вы не верите в христианский рай, «Магнификат» Баха, «Реквием» Моцарта или «Стабат Матер» Перголези может подсвечивать ваш череп изнутри, пока тело ваше угасает. Сидни Смит полагал, что в раю едят фуа-гра под звуки трубы — которые мне всегда казались скорее шумом, нежели гармонией. Так ведь можно поставить и духоподъемную мессу «Гимн святой Цецилии» Гуно, и тогда слух будут офомлять духовые, пока в вену капает питательная смесь.

Подозреваю, что если мне случится умирать без особой спешки, я предпочту книгам музыку. Да и будет ли в голове место для чудесного морока сочинительства, для работы мысли: сюжета, ситуации, характеров?.. Нет, мне, наверное, больше подойдет музыка, внутривенно: прямо в кровеносную систему, прямо к сердцу. «Наилучший способ переваривать время», возможно, поможет переварить подступающую смерть. Кроме того, музыка ассоциируется у меня с оптимизмом. Когда я узнал, что Исайя Берлин в преклонном возрасте любил заказывать билеты на концерты на месяц вперед (я частенько высматривал его в одной и той же ложе Фестивал-Холла), я тут же почувствовал в нем близкую душу. Покупка билетов каким-то образом дает гарантию того, что ты услышишь музыку, продлевает твою жизнь как минимум до тех пор, пока не стихнет эхо последних аккордов на оплаченном тобой концерте. Опять же, неизвестно почему, но с театром это не работает.

Однако все зависит от того, насколько мне удастся оставаться самим собой. Когда я впервые обдумывал наилучший сценарий собственной смерти (x месяцев, время, достаточное, чтобы написать 200–250 стр.), я воспринимал это как само собой разумеющееся. Я полагал, что останусь собой до конца, инстинктивно придерживаясь своей писательской ипостаси, требующей от меня описывать и давать определения миру, даже покидая оный. Однако личность на финишной прямой может подвергаться неожиданным потрясениям, гиперболизациям и искажениям. Друг Брюса Чатвина впервые понял, что писатель, должно быть, серьезно болен, когда тот заплатил за обед, что до тех пор было для него совершенно не характерно. Кто может предсказать реакцию сознания на собственный скорый исход?

Монтень умер не так, как ему мечталось — высаживая капусту у себя на огороде. Смерть к этому скептику и эпикурейцу, толерантному деисту, писателю безграничной любознательности и учености, пришла, когда в его спальне служили мессу: ровно в момент (так, во всяком случае, говорят) подношения Святых Даров. Образцовая смерть для католической церкви — что не помешало внести его работы в Индекс^[36] на следующие сто лет.

Двадцать лет назад я посетил его дом — или, скорее, его писательскую башню, — что недалеко от Бордо. На нижнем этаже — часовня, спальня на втором, на верхнем кабинет. По прошествии четырех столетий подлинность фактов, как и домашней обстановки, проверить было невозможно, что любой философ воспринял бы априори. Присутствовал сломанный стул, на котором, возможно, сиживал великий эссеист — а если нет, значит, сидел на чем-то похожем. О спальне во французском путеводителе было написано вкрадчиво и уклончиво: «Ничто не мешает нам думать, что скончаться он мог именно здесь». В кабинете на балках по-прежнему были надписи на греческом и латыни, пусть их и подновляли много раз; а вот тысячетомная библиотека Монтеня, которая и была его вселенной, давно уже рассеяна. Не было даже полок: о них напоминали лишь две металлические скобы, на которых они, возможно, крепились. Все это показалось мне сугубо философичным.

Прямо рядом со спальней, где, возможно, скончался Монтень, вероятно уставившись на подносимые Святые Дары (впрочем, ничто не мешает нам думать, что он вспоминал о своей капусте), расположен небольшой уступ, откуда философ мог наблюдать, не прерывая своих мыслей, за мессой, которую служили внизу. В узкой изогнутой арке из семи ступеней была замечательная акустика и священника было видно вполне. Когда гид и другие туристы пошли дальше, некий инстинкт почтения сподвиг меня ступить на эту площадку и начать спускаться по ложной лестнице. Через две ступеньки я поскользнулся, и мне пришлось мгновенно растопырить конечности и упереться в стены, чтобы как-то предотвратить падение и не улететь сквозь каменную воронку в расположенную ниже часовню. Стиснутый в узком проходе, я испытал клаустрофобию, знакомую по снам — из тех, когда оказываешься под землей в какой-то сужающейся трубе или колодце, а вокруг становится все темнее, и тебя охватывает паника и ужас. Про такой сон еще до пробуждения совершенно понятно, что он точно про смерть.

Сны всегда вызывали у меня подозрения или, скорее, чрезмерный интерес. Я знал одну пару — они давно и не скрывая этого любили друг друга, их день всегда начинался с того, что жена пересказывала мужу сны, занимавшие ее ночью. Этой традиции они были верны и когда им было уже за семьдесят. Я же предпочитаю — а на самом деле считаю неоценимой — чрезвычайную лаконичность, с которой к пересказу снов подходит моя жена. Она просыпается и выдает либо краткую сводку — «пустыня какая-то», либо сжатую критическую оценку, например «стыд один» или «хорошо, что я выбралась из этого». Иногда описание и оценка совмещаются: «Индийские сны, как длинный бессвязный роман». После чего она снова засыпает и забывает о сказанном.

Это мне кажется правильным отношением к снам. Когда я начинал заниматься писательством, я установил для себя два правила: никаких снов, никакой погоды. Как читателя меня давно уже раздражала «знаменательная» метеорология — грозовые облака, радуги, далекий гром, — как и «знаменательные» сны, предчувствия, явления и тому подобное. Я даже собирался назвать свой первый роман «Не погода», но книга писалась так долго, что в итоге название показалось мне слишком скромным.