Тоомас Нипернаади

И Кадри стала подавать, принесла водку и закуску, кофе и ликеры, она летала, с детской легкостью сновала между столом и кухней и не спускала с парня огромных глаз. Носила день и другой,  носила и третий, потом велела перетащить свою шаткую кровать на мельницу, положила руку парню на плечо и сказала:

- Как же тебя звали-то?

- Мартин Вайгла, - ответил незнакомец.

- Мартин Вайгла? - удивилась Кадри. - Не слыхала я прежде такого имени, ты, наверное, пришел откуда-то издалека?

- Молва привела! - засмеялся парень.

- Молва? Видно, очень уж дурная была молва?

- Да уж, не хорошая, - откровенно ответил парень. - Рассказывали про одну ненормальную бабу, которая разбазарила все свое состояние, раздала парням все до последнего. Ты небось та самая баба и есть?

- Я и есть, - вздохнула Кадри Парви, - Что тут поделаешь? Разбазаривать мне уже больше особо нечего, но ты можешь остаться в корчме. Место хорошее, людное работай на совесть, может, и разбогатеешь.

- Так и отдашь? - спросил парень.

- Так и отдам, - серьезно ответила Кадри Парви.

- За что?

- Как другие получали, так и ты получишь.

Парень почесал в затылке, мрачно уставился в пол и сказал:

- Так мне корчму не надо, я не побирушка. Я заплачу, но не сразу. Каждый год будешь получать определенную сумму, и вот тебе задаток, если согласна.

Кадри Парви взяла деньги и пошла на мельницу. Деньги она завязала в платок и чувствовала, будто несет что-то тяжелое и постыдное, что-то такое обременительное, что ноги стали заплетаться. Шла, отдыхала, шла, отдыхала, хотя от корчмы до мельницы не было и километра.

- Какой смешной парень, - думала Кадри, - денег мне дал, за что?

Она чувствовала себя как будто уязвленной, что-то болело, щемило под сердцем. И тем не менее смеющееся лицо парня и странно-синие газа неотступно стояли перед ее взором.

Придя на мельницу, она бросила деньги на дно сундука и принялась за работу.

Ей было уж под пятьдесят, она родила одиннадцать сыновей и двух дочерей, но здорова была как медведь. Брала у помольщика мешок с зерном, взваливала его на спину и носила в дверь, как мужик. С утра до вечера трудилась на мельнице, мельница ходила ходуном не переставая, Кадри Парви не знала ни усталости, ни старости. Природа расщедрилась, рожая ее, не пожалела ей ни силы, ни здоровья. И в пятьдесят, среди тяжких трудов и суеты, родила Кадри Парви двенадцатого сына, маленького Тоомаса, здоровенького и крепенького мальчугана. Первый раз что-то шевельнулось в ее душе. Кадри долго не сводила с мальчишки влюбленного взгляда. У него были те самые синие глаза, каштановые кудри, и улыбка у него была такая особенная, такая нежная, очаровательная, будто рядом с ней лежал не маленький карапуз в белых пеленках, а сам Мартин Вайгла. Нет, этого мальчика она не отошлет, оставит его себе любимым сыночком и будет заботиться о своем любимом сыночке до конца жизни. «Ах, малыш Тоомас, - шептала Кадри Парви, держа мальчонку у груди, - ах, малыш Тоомас!»

Во время войн и беспорядков мельница уплыла от Кадри в чужие руки. Но она не стала расстраиваться, велела отнести свою шаткую кровать в господский дом, взяла за руку Тоомаса и зашагала туда, где родилась. У нее оставались еще прежний дом и большой фруктовый сад, их она хотела сохранить и завещать Тоомасу. Старые яблони давали много яблок, ветки гнулись до земли. Тут были кусты крыжовника, смородины, малины, в дальних углах сада было полно старых вишен и груш — этого урожая Кадри хватало на жизнь. Она даже радовалась, что раздала свои земли, в других усадьбах теперь шли разделы со скандалами да тяжбами, и откуда только ни сбегались чужие люди, учуяв проживу. А наследники Терикесте, принадлежащего Кадри Парве, все были свои люди, и она чувствовала себя прямо-таи матерью своего селения, древом жизни.

Несколько раз в год, чаще всего по большим праздникам, Кадри созывала всю деревню. Люди собирались в большой комнате господского дома, приглашали кистера прочесть проповедь, а сама Кадри Парви восседала за столом на почетном месте рядом с кистером и оглядывала великое собрание. Кто же среди них ее сын, ее дочь, ее мимолетный муж? Всматривалась, изучала, узнавала, переводя взгляд больших глаз с лица на лицо.

Этот старичок вон там, за спинами, кажется, Юри Аапсипеа, думала Кадри. Постарел, ссохся, как дерево, ветки и верхушку которого обметал седой мох, - от лица остались только острые скулы да бороденка. Рядом с ним жена Лийз, мясистая, толстая, поет голосом визгливым, резким. Трое сыновей сидят с ней рядом, а который из них ее, Кадри сын? Приглядывалась и так, и эдак, качала головой — ну как выделить одну из трех песчинок, все друг на друга похожи. Может, вон тот бородач постарше, отчего он глядит так угрюмо, не взглянет в ее сторону? Может, помнит еще тот день на горке, когда с плачем пришлось отправляться к своему отцу, в одной руке узел, в другой — записочка с десятью рублями серебром?

А там, в углу — Мартин Меос, справный хозяин, этот еще ни разу не приводил на проповедь ни жену, ни детей, может, стесняется показать им Кадри? Зато сам является по первому зову и любит послушать священное писание, подпеть остальным. По-прежнему сильный и толстый, и щеки розовеют, как в молодости. Но о своих детях с Кадри говорить не хочет.

А там старый Тынис Тикута, как всегда тщедушный, сморщенный, вечно хныкающий. Ни себе ни Кадри в жизни не простит, что получил всего-навсего маленький хуторок с песчаной землей, другим-то отрезали прямо от усадебных угодий. Его земли на песчаных холмах, дожди смывают в озеро все его зерно до последнего, всю картошку, потому его поля всегда голые и сыпучие. И надо же было ему, проклятому, именно это место попросить! Клянет себя изо дня в день, рычит от зависти, проклинает свою судьбу и ненавидит Яана, сына Кадри. Когда Кадри Парви была еще богата, Тынис обрядил мальчишку в лохмотья и погнал к Кадри побираться. В тот раз с целым возом вернулся, хоть какой-то толк от него, паразита, был — а теперь парень вытянулся, уже настоящий мужик, а Кадри обеднела, и пользы от нее ни на грош. Конечно, Тынис Тикута является на проповедь, но петь не поет. Станет он из-за хуторочка паршивого рот разевать! Пусть поют те, кому больше досталось, у кого земли богатые, плодородные, пусть они благодарят Бога и Кадри, а у него, Тыниса Тикута, нет ни малейшей причины утруждать свой драгоценный рот. Да, он посидит тихо и смирно, но рта не раскроет, он у него будто запаян. Эх ты, гниль болотная, обормот несчастный, надо было тебе попросить именно этот песчаный пригорок! Мог хоть все имение получить, а он, балбес, переминался с ноги на ногу возле двери на другое утро, перед тем как в город поехать, - выпрашивал песчаный пригорок!

Кадри разглядывает все новые и новые лица.

Какими чужими они стали, как изменились за долгие годы!

Смори на одно, смотрит на другое — здесь ведь все ее дети. Один, говорят, на войне погиб, другой от чумы помер, двое подались в далекие края, и неизвестно куда, один был доктором в одном городе, другой — монтером в другом городе, сколько их осталось-то? Пробует перечислить своих сыновей по именам, но и имена по большей части забылись. Был Яан, был Юри, был Мадис, Михкель, Йоханнес... А был ли Йоханнес? Нет, Йоханнеса, кажется, не было, как будто не припоминается такое имя. Йоханнесом звали скорняка, который получил кусок леса и поля Веривере. Нет, скорняка вроде звали Яак Ярски, а Йоханнес был кто-то другой? Йоханнес был конюх, или кубьяс, или мельник? Кадри машет рукой — не все ли равно, кто-то из них точно был Йоханнес, иначе имя не удержалось бы в памяти. Да и ни к чему ей знать все имена, у нее есть Тоомас.

Когда кончается проповедь и последний псалом, Кадри поднимается из-за стола и скрывается в другую комнату. Не желает она слышать сетования Тыниса Тикута и нытье Яана Сиргупалу. Этот Сиргупалу только и знает жалобиться да оплакивать своего погибшего на войне сына. Вечно одно и то же, вечно одни и те же слова, да разве под силу Кадри плакать вместе с каждым из них и принимать близко к сердцу все их беды? Уже набил оскомину рассказ Яана Сиргупалу; он всегда начинает так: