Британец

И разумеется — а то как же! — Меченый мигом подхватил, мол, они с Бледным, как только покинули корабль, который выловил их, двух беглецов, в море, были немедленно интернированы, без всяких формальностей, и добавил:

— Конечно, все из-за трибуналов.

И Бледному не пришлось уточнять, что речь о Новеньком:

— Все-таки первую категорию дали.

И покашливание, мычание, и невнятно:

— Да, но ведь, ей-богу, не мне одному, ты же знаешь. Предполагать можно что угодно, а все-таки трибуналы в этом смысле ненадежны.

И тебе вспомнилось, как они утешали его, говорили — не может быть, что заберут и ушлют только его одного, уж наверное, раньше отобрали еще кого-то, скажем, бывших обитателей Коричневого дома или вообще всех, за кем водились кое-какие делишки; и правда ведь, кроме вечно хныкавшего Профессора и горемыки, который сам все испортил своим побегом, отобрали еще несколько человек, кстати, весьма подозрительных типов, назвали их поименно на построении и приказали завтра утром явиться с вещами, в эту группу попали Пивовар и все моряки во главе с капитаном.

Между прочим, излишне было напоминать, что сплошь и рядом решения насчет категории были абсолютно неправильными и зависели от самых несущественных пустяков, В этом смысле ты кое-что испытал на собственной шкуре, но, кроме того, ты знал людей, для которых стал буквально роковым вопрос, намерены ли они принять британское гражданство, любой ответ оказывался неправильным; других спрашивали, как они поступят в случае, если их станут шантажировать, угрожая безопасности родителей, оставшихся в Германии, жизни родных и близких, которым не удалось эмигрировать, — выясняли, не пойдут ли они на предательство своей новой родины, и как эти люди ни выкручивались, всегда получалось, что они — субъекты, представляющие опасность для Англии, либо проходимцы, отрекшиеся от родной страны. В чьей-то судьбе оказалась роковой игра в шахматы по переписке, которую бедолага вел с приятелем, жившим в Париже, — судьи предположили, что переписка велась секретным кодом; у кого-то еще, как выяснилось, была неподходящая приятельница — гулящая дамочка, ему ставилось в вину то, что он жил на ее грязные заработки, кто-то вызвал подозрения, потому что шлялся без дела возле правительственных зданий Уайтхолла и глазел на окна мертвых фасадов, и ты знал, что даже сплетен, дескать, такой-то — красный, было достаточно, чтобы в глазах судей стать обреченным, тверди не тверди хоть сто часов подряд, что вступил в ряды борцов Сопротивления еще в те времена, когда в Лондоне никто не подозревал, какая угроза нависла над миром.

— Вот уж точно — устроили судилище вроде как над ведьмами, — сказал Новенький, словно в чем-то оправдываясь. — Тем господам только и надо было — очернить побольше людей, чтобы не смели протестовать, очутившись за решеткой.

А Меченый сдержанно заметил:

— Спросить их, так мы все тут — шпионы.

И Бледный поддакнул:

— Шпионы и диверсанты! Вот только нет на паршивом этом острове никаких секретов, и взорвать тут нечего, овцы и те — мелочь пузатая.

Прошлой ночью вдруг загорелся огонь маяка и все решили, что зажгли его нарочно, чтобы нагнать на вас страху, — дрожащий луч упал на воду и погас, опять настала тьма, нигде ни огонька, хотя в городе не слишком строго следили за светомаскировкой, той ночью ты стоял рядом с ними у окна, — вы бросили карты и подошли посмотреть, — и с нетерпением ждал их смеха, несущего облегчение, слишком громкого смеха.

После этого, конечно, пошли тары-бары о подводных лодках — хоть бы раз выдалось утро, когда бы один из троицы не объявлял, что видел подлодку, над фантазером насмехались, спрашивали, не перепил ли он картофельной, не пора ли заняться им людям в белых халатах, ты понимал, в чем тут дело, — просидев вот уже две недели на острове, интернированные привыкли относить на свой счет любое событие, происходившее вне лагеря; если ты пытался возразить, соседи отмахивались и на твои язвительные у смешки не обращали внимания. Неспроста, считали они, целых два дня над южной оконечностью бухты клубился дым, ну а если в небе появлялся самолет, они были уверены, — хотя тревога не объявлялась, — это вражеский бомбардировщик, а разглядев опознавательные знаки на крыльях, бросались к тебе, что-то возбужденно выкрикивали, трясли тебя за плечи. Увидев колонну военных грузовиков, которые будто на параде прокатили однажды за колючкой, все трое примолкли, и ты еще долго потом вспоминал, как встревоженно они перешептывались, озабоченно прикидывая, сколько народу можно посадить в один грузовик, будто это вас собирались увозить куда-то. Бледный по-прежнему вел свой календарь приливов и отливов, уже собрал данные для половины лунного месяца, а дальше, как известно, цифры повторяются с отклонениями лишь в несколько минут; Меченый хвастал, что якобы получил заказ нарисовать дочерей коменданта, он-то, живописец липовый, малевавший пакостные картинки, вообще же парочка ничем всерьез не занималась, целыми днями они сидели рядом с тобой, грелись на солнышке и посмеивались, глядя на неисправимых трудяг, уже нашедших себе дело: кто плел корзины, кто вырезал шахматные фигуры, кто с упорством отчаяния мастерил кораблики внутри пузатых бутылок.

Бледный и Меченый расположили свои карты в определенном порядке, при этом они обменивались многозначительными взглядами, подмигивали, толкали друг друга ногами, ты решил, что и тебе надо бы наладить контакт с Новеньким, но тут Бледный опять завел:

— Понятное дело, все из-за твоей милашки.

И он сказал:

— Нет.

И Меченый:

— Ты только из-за нее не хочешь уезжать.

И опять он:

— Нет.

А Меченый:

— Вот если бы ты мог забрать ее с собой, то уехал бы!

Новенький промолчал, он и раньше всегда отмалчивался, когда эти двое донимали его разговорами о девушке; с картами в руках он старался поймать твой взгляд, как будто не слышал болтовни парочки; тебе вспомнилось, что однажды сказала Клара: она на пределе, — это было в доме судьи, вы стояли у окна, и вдруг она выпалила: не надо куда-то бежать, если они придут, лучше уж сразу покончить со всем, ведь если они придут, вам не жить на свете. Ты знал, чем Новенький мог бы огорошить парочку, у тебя в ушах звучали его недавние слова, ведь еще сегодня днем он твердил:

— Я люблю ее!

Он сидел рядом с тобой на крыльце вашего дома и в сотый раз рассказывал историю Рахили, историю своей девушки, словно сегодня, в последний день — ведь завтра его увезут с острова бог знает куда — ничто другое его не волновало:

— Я люблю ее!

— Снова и снова:

— Я люблю ее!

И рассказывал, вновь и вновь рассказывал, всякий раз начиная с того утра, когда ее забрали; отец девушки ушел на вокзал, не прошло и получаса — явились двое в той самой форме, на стук вышла мать, отперла дверь, Новенький в это время был на кухне, готовил завтрак, и те двое стояли на пороге с видом нашкодивших подростков, и незачем было Новенькому напоминать, он уже столько раз повторял — парни были свои, из поселка, он их знал, но, несмотря на это, сделать ничего не мог.

Ты посмотрел в свои карты, в эту минуту Бледный объявил игру, а Меченый чуть не заурчал от удовольствия, или, кажется, причмокнул губами, что ли; ты услышал, что Новенький, даже не взглянув в твою сторону, назвал козыри, и ты попытался представить себе, как те парни в форме, оказавшись перед его матерью, сперва что-то мямлили, а потом, когда в прихожую вышел отец, и вовсе примолкли, точно язык проглотив. Ты рассеянно выкладывал карту за картой, а сам думал о том, что днем сказал Новенький: парни оробели и уже отправились было восвояси, как вдруг девушка вышла из своей комнаты, — парни уже уходили, и тут Рахиль, с чемоданом в руке, встала на верхней ступеньке, словно давно ждала их прихода, а потом спустилась вниз, медленно, задерживаясь на каждой ступеньке, она была в пальто, хотя утро предвещало теплый день. Пальто распахнулось, и Новенький увидел, что на ней пестрое деревенское платьице, о чем он упомянул несколько раз, словно это имело особое значение, а конец рассказа врезался тебе в память — на глазах у тех парней она молча обняла его и, когда он хотел ее удержать, сунула ему в руки свою фотокарточку, а затем ушла с теми двумя, ни разу не оглянувшись.