Младший брат

— Понимаю,— медленно сказал Марк.— Только я всегда считал наоборот.

— По-моему, не тот случай. — Профессор смотрел в сторону, где гипсовая посеребренная крестьянка протягивала к небу толстого младенца. Гипс потрескался, из мощного запястья скульптуры торчал кусок ржавой арматуры. — Не тот случай, когда гарантированное расставание навсегда — преимущество. Но простите еще раз, хорошо? Сам не знаю, зачем я все это говорю...

Ни единого солнечного луча не пробивалось сквозь плотные гостиничные шторы. Отворив дверь, Клэр снова юркнула в постель, до подбородка натянув простыню.

— Я проспала экскурсию, да? — протянула она жалобно.— Умираю, спать хочу. Отвернись. — За спиною у Марка послышалось шуршание одежды, видимо, собираемой в охапку.—Можешь повернуться!—раздалось сквозь плеск воды из ванной.

В номере стоял такой же кавардак, как у Марка, зато стол украшали три розы — по преступному небрежению хозяйки, впрочем, не освобожденные от целлофановой обертки и тугой проволоки и оттого начавшие уже увядать. Он попросил у вернувшейся в комнату Клэр ножницы.

— Мне самой их жалко, но я вчера так и не смогла развернуть. Шипастые такие. Тебе хорошо, ты в самолете отоспишься, а я не умею. Посадишь меня у окна, хорошо?

Поставив освобожденные розы обратно в казенный кувшин, Марк раздвинул шторы, распахнул настежь окно и балконную дверь. Яркие фигурки внизу брели к морю, рассыпались по серым камням, галдели, молчали.

— Берт прочел мне небольшую лекцию,— сказал Марк.— О том, как недопустимо примешивать чувства к курортным романам.

— И я так считаю. Заявился ко мне с утра пораньше в нарушение всех приличий...

— Чемоданы надо паковать.— Он обнял Клэр.— И вообще... Они засмеялись, а сердца у обоих снова частили, и безучастное солнце заливало комнатушку.

— Пора собираться. — Он продолжал обнимать Клэр. — У меня тоже все в беспорядке...

Спустился он в свой номер, однако, не скоро и вместо сборов попросту покидал все вещи в чемодан — да и заспешил на первый этаж встречать американцев, вдоволь нахлебавшихся чаю на образцово-показательной плантации.

Пора было и в дорогу. В кармане у Марка шуршала смятая телеграмма из Москвы: «ЖДИ ПИСЬМА ТБИЛИСИ ПОЧЕМУ НЕ ЗВОНИШЬ ЛЮБЛЮ СКУЧАЮ СВЕТА». Потому и не звоню, что курортный сезон дорогая, телефонного разговора надо ждать несколько часов, а знаешь сколько у меня забот на маршруте! Не дай Бог, взбредет ей в голову по звонить ему самой — в Тбилиси, в Ташкент ли. О чем разговаривать? И как?

— Поехали! — бросил он шоферу и отыскал глазами Клэр — та ответила ему долгим, без улыбки взглядом. За обычным гвалтом никто не заметил этого беззвучного разговора, а старательная Леночка все загибал пальцы, теперь уже на другой руке, перечисляя какие-то безумные общественные фонды потребления. Выходя из автобуса, Руфь протянула ей небольшой пластиковый пакет — и тут наступил хорошо знакомый Марк приступ нерешительности. Пришлось ему, безучастно насвистывая, отвернуться — только боковым зрением уловил он успешное завершение борьбы бедной девочки с самой собою. Взяла, куда она денется!

А уже в самолете, когда страшная сила разбега могучей машины прижала Марка к спинке кресла, когда тело его напряглось в предвкушении полета, он вдруг вспомнил, что в комнату 1037 не зашел и даже Леночке не передал никакого отчета. В другое время переполошился бы, стал б думать о каких-то срочных телеграммах, письмах и телефонных звонка а сейчас... Со всех сторон их обступала солнечная фиолетовая синева, внизу откатывалось в сторону море, и вот самолет поплыл над голыми горам] пиками, ущельями, а там показался и ослепительный первый ледник, и по правую руку рванулась к небу, словно в кино, снежная вершина Казбека.

Воровато оглянувшись, Марк нажал на затвор отобранного у Клер фотоаппарата.

— С ума сошел! — ахнула Клэр. — Сам же предупреждал!

— Ничего,—подмигнул Марк,—будет тебе уникальный сувенир перед Биллом похвастаться...

— Он домосед, — Клэр вздохнула, — не работает, так возится у себя в подвале. Мебель строит. Даже в отпуск его не вытащишь. Мотаемся к его старикам во Флориду, как идиоты, каждое лето. На Максима хочешь полюбоваться?

— Очень милое дите. — Он повертел в пальцах цветной квадратик фотографии. — Ты с ним на каком языке разговариваешь?

— Стараюсь по-русски, только он не хочет. А у тебя есть фотография невесты?

— Нет.

— Я видела, — настаивала Клэр, — у тебя торчал уголок из бумажника. Покажи. Это и есть моя счастливая соперница и почти тезка? У вас скоро свадьба? Что ж, вполне симпатичная. Ты ее сильно любишь?

— Вот что, любезная, верни-ка мне фотку — вот так — и ради всего святого заткнись. Поглазей лучше в окошко, сама же просила. Или почитай своего валютного Мандельштама. Мне и так совсем не сладко, девочка.

— Мне тоже,—сказала она тихо.

Часть третья. РУССКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Глава первая

«Господи, Господи, зачем же завел ты меня на зловещий карнавал, что забыла я в этих чужих краях? Земля предков! Какие детские были надежды, как верила: обоймет, ошеломит великая держава, в один миг полюблю, как в романах, и все затмится и отступит, вся бесталанная жизнь, все проигрыши, неудачи, тоска и отчаянье—отступят. И не за семь, за семь тысяч верст приехала хлебать киселя, ах, ведь могло бы гнилое и страшное это болото так и остаться моей Россией церковной школы, бредом сладким могла бы остаться, луковками церквей, алым пятном на карте, зимним деньком из Бенуа или Бакста. Двадцать восемь лет откладывала, двадцать восемь лет берегла эту свою Россию, не слушала рассказов, книгам не верила, не знала, как давит эта страна, не дает вздохнуть, головы не дает поднять — а поди объясни, поди растолкуй! Да и лучше б было угодить в лапы какой-нибудь Верочки Зайцевой, с тем бы и вернуться—и выбросить все из памяти... Откуда ты взялся на мою голову, Марк, не довольно ли с меня безумцев — или сама такая? Как объяснить тебе, глупому, невесть как попавшему в грязный этот фаланстер [6], что ни в Голландии, ни в Сицилии, ни в Ирландии ни счастье, ни покой никогда не вернутся, что я ничуть не свободнее тебя. Ты еще тянешься к своей чаше, а я свою уже осушила, и была она—горька».

Клонится к середине завлекательное путешествие, и уже сболтнул Марк, юродствуя, насчет безопасности русских приключений—не позвонит, мол, второй участник приключения в дверь, не станет выяснять отношений по телефону, даже в письмах будет осторожен.

Озлоблен Марк этим летом, несправедлив и к себе, и к своей любви. Но простим ему минуты душевного упадка, всмотримся сквозь время и пространство—еще путешествует он по своей недоброй земле, еще стоит, прикрыв глаза рукою, у самолетного трапа, и снова медленно спускаются на летное поле двенадцать его бестолковых подопечных.

В Тбилиси, или в Тифлисе, как упорно называл его старичок Грин, в дивном городе, не плоском, как большинство его собратьев, но выступающем своими пригорками, спусками, балкончиками и крутыми тесными переулками прямо в третье измерение, касательная к которому обозначена отважно ползущим по склону Мтацминды подъемником в виде перекошенного трамвайчика — собственно, диковинной помеси настоящего трамвая с греческим амфитеатром... так вот, в столице Грузии наших американцев сразу взял в оборот расторопный местный гид Гиви. К вящей зависти Марка, жизнерадостный кавказец употреблял, в сущности, его же собственные приемы, сиречь был слегка, в самую меру, развязен, говорлив, ироничен, приветлив, услужлив, короче — профессионален настолько же, насколько неотразим. В гостеприимной улыбке обнажал высокорослый плотный Гиви замечательно белые зубы, оттененные густейшими воронеными усами и синевою хорошо выбритых щек, микрофоном в автобусе завладел, по любимому выражению Ильича, всерьез и надолго. «Мы, грузинский народ, любим красноречивые тосты, и вот вам к примеру...» Отсмеявшись вместе с американцами, он склонился к коллеге для делового разговора.