Моя другая жизнь

— Вы правы, у нее ангельский облик.

— Знаете, последние дни она очень подавлена. Помните ее резной кулон, что упал в бассейн и вы потом за ним ныряли?

— Маска из нефрита? — Не менее отчетливо я помнил жест, каким, пьяная, она сунула кулон в ящик китайской аптечки.

— Да, да. Маска из нефрита. Видно, она ее где-то потеряла.

— Печально. Вещь, должно быть, очень ценная.

Его это, оказывается, не особенно тревожило.

— Там, откуда она взялась, полным-полно подобных вещей.

Ясное дело: кто-нибудь украдет еще один нефрит, и Гарри его купит.

— В день рождения Фейетт, совсем недавно, я ей сказал: «Слушай, это со мной в первый раз. Никогда раньше я не спал с сорокавосьмилетней женщиной!»

— Она была польщена?

— Она меня чуть не убила. — И помолчав, добавил: — Пол, а вы ей нравитесь.

Я опять услышал интонацию сводника, почти умоляющую, но не сомневался, что ему только хочется казаться дружелюбным:

— Хотите верьте, хотите нет, но она окончила только среднюю школу.

Я не издал ни звука. Перед иными его высказываниями ирония была бессильна.

— Фейетт этого немного стыдится, — продолжал Лазард. — Ваша жена, надо полагать, училась в колледже?

— В Кембридже, — уточнил я.

— Я все время втолковываю Фейетт: среди умнейших на земле людей попадаются и такие, кто не знает основ.

— Моя жена знает основы.

— Фейетт перед вами трепещет.

— Не вижу оснований для трепета.

— Натан Леопольд сказал, что слышал о вас.

— Заключенные читают больше обычных людей.

— Вас печатают, — не унимался Лазард.

— Вас тоже, Гарри.

Он не улыбнулся. Но и не открыл правды, не сознался, что крупная субсидия издателю — это и был его способ проникнуть на страницы журнала.

Уклончивый, даже лживый, Гарри все еще внушал мне уважение, потому что хотел знать, что такое поэзия, каковы ее смысл и законы. Будучи, конечно, плохо подготовлен для вторжения в столь чуждую ему область, он тем не менее рвался встретиться лицом к лицу с трудностями. И в этом смысле был человеком наивным и даже, как определила Алисон несколько недель назад, в какой-то мере идеалистом.

На том уроке мы больше ничего не делали, но Лазард захотел, чтобы следующий урок непременно состоялся завтра.

Назавтра я явился к нему на веранду, полный решимости пресечь любые попытки опять вовлечь меня в пустую болтовню и ни в коем случае не говорить о Фейетт.

Сразу взяв быка за рога, я спросил:

— Не заняться ли нам Уилфредом Оуэном?

— Я читал его во время последней поездки, — ответил Лазард.

— Я напечатал по памяти одно его стихотворение, «Гимн обреченной юности», — специально, чтобы мы могли вместе над ним поразмышлять.

— Оно мне показалось немного искусственным. Ваш Оуэн…

Мне хотелось крикнуть: «Он лежал в мокрой, слякотной траншее! Был отравлен газами! Вокруг него рвались снаряды! Он видел, как умирают люди!»

— Дело в том, — начал я растолковывать ему, точно маленькому ребенку, — что Оуэн наблюдал описанные события собственными глазами. Это была чудовищная война. Он погиб. Розенберг и Руперт Брук тоже погибли.

— Что сказал Паттон? «Война — настоящий ад». — Лазард отхлебнул своего джина, проглотил и с многозначительным видом причмокнул.

— Не Паттон, а генерал Шерман.

— Вы не путаете?

— Их цитирует е. е. каммингс в стихотворении «платон толковал».

Лазард проглотил мое замечание и, помолчав, сказал:

— Удивительно, не правда ли? Чтоб поэты писали о войне!

— Это происходит на протяжении всей истории человечества. Война — тема «Энеиды». «Битву пою и мужа», — говорит Вергилий.

Лазард меня не слушал.

— Да, конечно, конечно. Они все, наверно, хорошие поэты. Но следовало бы поинтересоваться, какими они были солдатами.

— Надо думать, самыми обыкновенными.

— Что это должно означать?

— Это означает, что они обделывались со страху.

— Вы во Вьетнаме бывали?

Я сказал «нет» и хотел добавить, что, живя напротив «Приюта спокойствия», перезнакомился, по меньшей мере, с дюжиной американских солдат. Я считал своим патриотическим долгом проявить к ним внимание и помочь почувствовать себя в Сингапуре как дома. Все они говорили о Вьетнаме одинаково: только со стыдом, только с ужасом и горьким сожалением о бессмысленных утратах.

Мы еще немного побеседовали об Уилфреде Оуэне. Гарри Лазард выставил его стихотворению низкую оценку.

Той ночью я спал скверно. Метался в постели, не мог заснуть, а когда наконец забылся, мне приснилось, что я стою на пронизывающем ветру, прижавшись к стене какого-то незнакомого строения. Я проснулся.

Ветер, разумеется, примерещился оттого, что над головой работал вентилятор. Но ветер был лишь деталью сна о нищете и опустошенности.

Утром, слушая смех малышей, я ощутил острую печаль, которую постарался скрыть. Я один знал, что все идет к концу.

Тем же вечером, на уроке, я прямо приступил к делу:

— Мы вчера разговаривали о Вьетнаме; вам там доводилось бывать?

— Много раз.

Меня это потрясло.

— Большая часть моей коммерческой деятельности связана с Вьетнамом.

«Наивный» — это было бы необидное слово; в действительности я оказался идиотом. «Электроника», — сказал он мне.

— Во время последней поездки туда я написал стихотворение.

Хронометрирующая аппаратура. Электрические схемы. Переключатели.Кроме того, он упомянул химикалии. Что под этим подразумевалось? Напалм?

— Думаю, над ним надо еще поработать, — продолжал Лазард.

Он открыл свою конторскую папку. Там лежал только один листок, прижатый скрепкой; его он мне и передал. «Мыс Сен-Жак» назывался этот опус.

Лазард похлопал себя по нагрудному карману.

— Забыл очки. Наверху оставил. — Он встал со стула. — Слушайте, не подняться ли вам вместе со мной? Там бы и посидели.

— Мне не хочется нарушать покой вашей жены.

— Ее нет дома; она на каком-то приеме.

Затворническая жизнь в поместье Лазардов и рабская зависимость от хозяина заставили меня совершенно позабыть о сингапурских приемах.

Я последовал за Гарри наверх, в спальню. Шезлонг, кипа журналов, лампа под абажуром-зонтом, массивный китайский шкафчик-аптечка с сотней ящичков… «Место преступления», — подумалось мне. По милости Лазарда я всегда чувствовал себя узником в его владениях. Теперь это чувство исчезло, ибо я уже твердо знал, что могу уехать. Должен уехать. Здесь мне трудно будет оставаться самим собой. Алисон и мальчики лишатся комфорта, но я им все объясню, и они поймут.

— Читайте же!

Он протянул мне листок. Это была горстка прозаически-скучных наблюдений, которые он прилежно и нескладно накропал, полагая, что это поэзия. Иногда его сочинения напоминали плохую прозу; а иногда приближались к плохим стихам. Хуже всего выходило, когда он пытался выражаться поэтично. В остальных случаях плоды его труда походили на заметки, накорябанные в записной книжке, или сделанные наспех дневниковые записи.

Десять строк и внизу дата. В качестве темы Гарри на сей раз избрал небо, созерцаемое с террасы уютной гостиницы: утром ничто не омрачало его синевы, днем его бороздили вертолеты и самолеты «Си-130», а по ночам усыпали мириады звезд и истребители.

— На это небо я глядел по двадцать четыре часа в сутки, — сказал Лазард.

Я молчал.

— У меня плохо со сном.

Я держал в руках стихотворение, не имея желания ни перечитывать убогие строчки, ни даже просто на них смотреть. Человек запальчивый на моем месте смял бы листок и швырнул в лицо автору. Но я был лазутчиком, проникшим во вражеский тыл в обличье простого филолога.

— Сен-Жак — старое название, — сказал Лазард. — Осталось от времен, когда там разгуливали и бражничали французы. Теперь там разгуливаем и бражничаем мы, могли бы вы мне сказать. Правильно? Так вот, мыс переименовали в Вунгтау.

Он все еще улыбался. Потом улыбка исчезла — похоже, ему стало не по себе.