Частная жизнь Пиппы Ли

Герб был потрясен. Вообще-то его отстраненно-насмешливую броню пробить ой как непросто, но Сьюки это удалось играючи.

Увидев нас, мама вежливо улыбнулась, демонстрируя новые коронки.

— Хотите чаю? — Голос не изменился, лишь от коронок появилась чуть заметная шепелявость. Правая щека сильно дрожала — и давно у нее тик?

Страшно захотелось сбежать.

— Да, спасибо, с удовольствием! — ответил Герб и, присев на краешек стула, восхитился маминой гостиной. Сьюки просияла, а когда Честер налил чаю, безостановочно дергаясь, сделала глоток.

Повернувшись к Десу, Герб спросил его о ценах на недвижимость в этой части Коннектикута. Они выросли? Насколько? А прихожан становится меньше? Больше? Как интересно! Содержательная беседа продлилась минут пять, и повисла неловкая пауза.

— Я очень счастливая женщина, — объявила Сьюки, — Господь послал мне четверых детей!

— Пятерых, мам, — поправил Честер.

— Пятерых детей! — с фальшивым изумлением повторила она. — Надо же, я и забыла!

Сьюки хихикнула и посмотрела в мою сторону без всякой, как мне показалось, теплоты. Неужели она меня ни капельки не любит? А я ведь была самым дорогим ей человеком! Может, мой образ вызывает у нее не больше эмоций, чем ее у меня? Где же мама? Где она, черт подери?! Стоило взглянуть на Сьюки, глаза наполнялись слезами, но их никто не замечал, и я то и дело вытиралась платочком, совсем как при аллергии.

Через некоторое время Дес помог Сьюки подняться на второй этаж: пришла пора отдыхать. Мы с Гербом встали у лестницы и махали ей вслед, словно она всходила по трапу «Куин Мэри». [13] Примерно на середине медленного восхождения Сьюки застыла, держа спину прямо, как балерина. Дес выжидающе на нее посмотрел, а я поняла: сейчас мама обернется ко мне, она должна обернуться. Когда это случилось, острый, как игла, осколок былого чувства прорезал ее отсутствующий взгляд и вонзился мне в сердце. Откуда ни возьмись, появилось желание взлететь по ступенькам и обнять маму. Мышцы ног уже начали сокращаться… но что-то меня остановило. Свет в глазах Сьюки погас, и она пошла дальше. Дес держал ее руку кончиками пальцев, как хрупкую ветку орхидеи.

Вернувшись в гостиную, я без сил упала на диван. Понизив голос до шепота, Честер рассказал нам с Гербом, что каждые несколько часов колет Сьюки небольшую дозу амфетамина с питательными веществами. Мол, в нынешнем состоянии она живет только благодаря инъекциям. «Столько лет морила себя голодом!» — горестно качал головой брат. Я вспомнила толстую бабушку Салли, а еще как Сьюки, стоя у плиты, щипала рисовый пудинг и никогда не сидела с нами за столом дольше пяти минут. Она начала принимать наркотики, чтобы меньше есть, но при этом не терять энергию, чтобы быть идеальной женой и матерью. А потом наркотики стали самой частью ее. Боже, я так подло с ней обошлась…

Я дала себе слово, что через неделю приеду снова. Приеду, сяду у ее кровати, и мы обо всем поговорим. Через неделю, не сейчас. Сейчас я не готова, сейчас еще не время…

Однако, закрутившись со свадебными хлопотами, я поездку отложила. И маму больше не видела. Через месяц она умерла. Ее нашли, как рассказывал Честер, на кровати, полностью одетой, на животе стояла тарелка с нетронутым тостом.

Сейчас, если бы кто-нибудь мог исполнить любое мое желание, я попросила бы один-единственный вечер с мамой. Я объяснила бы, как сильно ее люблю, и благодаря, и вопреки всему случившемуся. Я была бы хорошей и доброй.

Послушница

Я выбрала свадебное платье нежнейшего оттенка розового, хотя сама считала его «белым с капелькой крови Джиджи». На фотографиях рядом с Гербом я выгляжу сущим ребенком. Мы венчались в церкви. До сих пор помню, как в воздухе пахло пылью, как она вилась в оранжевых и синих отблесках света, сочившегося в витражное окно за распятием. Я чувствовала себя дающей обет послушницей. Брак с Гербом казался началом новой жизни и последним шансом вернуться на путь истинный.

Я хорошо понимала: если запорю его, гореть мне в адовом огне до скончания веков.

Первые дни

За семь лет брака с Гербом Джиджи так и не удосужилась изменить завещание, и после ее гибели миллионное состояние отошло родителям и их итальянской фармацевтической империи. Узнав об этом, Герб вздохнул с облечением, хотя и удивился. Наследовать состояние отвергнутой жены было бы непорядочно — и тем не менее почему она не переписала завещание? «Джиджи всегда страдала паранойей», — презрительно хмыкал Герб. Ну, вероятно, у нее имелись основания…

После самоубийства второй жены ни один из друзей Герба от него не отвернулся. Исчезли только приятели самой Джиджи, кучка европейцев, которых Герб считал надменными занудами. Он и раньше с ними практически не общался, поэтому о «разрыве отношений» особо не жалел.

Почти все знакомые Герба считали Джиджи больной на голову и, хоть и горевали о случившемся, испытывали явное облегчение от того, что на шее друга больше не висела эксцентричная, совершенно неуправляемая жена. Ко мне они относились, как к изюму в рецепте кекса: оригинально, но необязательно и, главное, теста не испортит. Герб мог жениться хоть на горбатой верблюдице, друзья приняли бы и ее. Даже враги считали моего супруга харизматической личностью. Он занимал далеко не последнее место в издательском бизнесе, однако людей покоряло скорее не это, а обаяние, неиссякаемое жизнелюбие и связь с золотой эпохой американской литературы, когда писали резко, выпукло и эмоционально, непреднамеренно портили друг другу репутацию, а за ужином пили скотч.

Я отчаянно берегла наш брак, холила его и лелеяла, как грудного младенца. Ни одного мужчину на свете не обхаживали так, как Герба. Он умилялся безупречности своего вкуса и правильности выбора: я приносила тапочки, массировала ему виски ароматическими маслами, дни напролет стояла у плиты. Я не совсем понимала, как вести себя в новом амплуа, не умела вести хозяйство, заботиться о муже, хранить верность. Но, подобно танцору, осваивающему сложные элементы, я усердно тренировалась. Поначалу роль жены смущала: я чувствовала себя самозванкой и мошенницей, когда «подделывала» чеки новым именем, обставляла новую квартиру, продавала «дом в доме» и покупала коттедж поскромнее (у океана, но не на первой линии). Я не умела ни выбирать одежду, ни планировать званые обеды. На первых порах я все больше играла в жену и хозяйку и даже по телефону отвечала заученными фразами. Я лепила новый образ несколько лет, пока повседневные обязанности спутницы Герба не отпечатались на подкорковом уровне.

Лишь забеременев близнецами, я окончательно поверила в реальность происходящего. Да и как иначе? У двух крошечных существ, растущих в моем чреве, были кровь, глаза, собственные судьбы. В отличие от меня, мальчик и девочка родились прехорошенькими. То, что они разнополые, казалось чем-то магическим, знамением, даром судьбы. Я отдала себя детям с радостью кающейся грешницы. Бессонными ночами, когда Бен и Грейс мягкими теплыми пальчиками хватали меня за волосы, прижимались к шее, обнимали пухлыми ручками и брали в тиски маленькими сильными ножками, понемногу менялся мой характер. Сын и дочь словно вросли в меня, я стала их частью и начала желать того, что пошло бы им на пользу. Используя Сьюки в качестве отрицательной модели, я старалась правильно питаться, свела к минимуму алкоголь и лекарства.

По мере того как близнецы взрослели, обнаружилось, что у них диаметрально противоположные характеры. Бена все считали добрым, умным, любознательным. Он увлекался спортом, хорошо учился, а с тринадцати лет в свободное от уроков время работал у Герба в отделе обработки корреспонденции.

Грейс росла жесткой и вспыльчивой, настоящим лидером. А еще очень бдительной.

Недетское качество с пугающей остротой проявилось уже в пятилетнем возрасте, когда Грейс оглушила софтбольной битой мальчика, укравшего у Бена пакетик леденцов. Совсем маленькой она принимала в штыки любую одежду. На моем запястье до сих пор остался шрам: это Грейс укусила в отместку за попытки втиснуть ее в нарядное платьице. Нас пригласили на свадьбу, но в итоге для дочки пришлось вызвать няню: кроме нитки бус, она ничего надевать не собиралась. Все расчески в доме пострадали от бесплодных попыток укротить ее густые спутанные кудри, обрамлявшие сияющее умное личико. Эмоции Грейс пугали силой, остротой и напряженностью. Меня она любила бесконечной собственнической любовью, которая порой напоминала строгий ошейник. Нужно признать, что и мои чувства к дочери иногда выходили из-под контроля. Я впадала в панику, вспоминая страстные объятия и поцелуи Сьюки: она впивалась в меня с таким пылом, что я истерически хохотала, а потом плакала, боясь, что сейчас мама меня раздавит и убьет. С Беном было куда проще: он обожал меня, я его — все ясно и понятно. С Грейс же вышел настоящий роман: случались и приступы ненависти, и шумные ссоры, и примирения.