Иванова свобода (сборник)

– Конечно, были ошибки, Вера, кто спорит, – признавал дедушка. – Но время было историческое, масштаб преобразований совершенно небывалый. Задним числом легко судить, а мы с нуля, Вера, буквально с нуля строили страну. Энтузиазм необыкновенный, верили в общее дело. Где это сейчас? Легко все охаять, а сколько было хорошего, сколько сделано – что, забыли?

Дальше они начинали называть незнакомые имена – всегда одни и те же – и ругаться. Было неинтересно их слушать. Иногда на ругань приходила Оля и, закусив край платка, стояла в дверях, не вступая в разговор. Она никогда не дослушивала до конца, как никогда до конца не досматривала телеспектакли: повернется и уйдет. Я ее не любила: мне казалось, она все про меня знает.

Раз в неделю нам полагалась машина из ведомственного гаража. Я не знала, что это, но машина мне нравилась – черная, большая, внутри бархатные сиденья. Бабушка и дедушка задолго обсуждали, куда меня повезти. Бабушка просматривала газеты и обзванивала детские театры.

– Ничего хорошего не идет для ребенка, – вздыхала она. – Сплошная шизофрения.

Все обычно заканчивалось цирком.

Я хорошо помню дачу: сосны, сосны, сосны. Дача называлась “правительственная” и полагалась дедушке как персональному пенсионеру. Когда он был министром, у него была другая дача – в Малаховке, – гектар леса, а нынешнюю, небольшую, дедушка делил с бывшим работником ЦК Лиховидько. Тот был моложе дедушки и звал его Леонид Самуилович, а дедушка его просто Степа. Лиховидько, вдовец, жил на даче один круглый год и ждал нашего приезда. Он приходил к нам каждый день и приносил газеты. Они с дедушкой подолгу читали газеты на веранде, а потом обсуждали, ругая нынешнее правительство. Им все нынешнее не нравилось, и они начинали вспоминать, как было, осыпая друг друга именами из прошлой жизни. Бабушка слушала их разговоры, но вскоре уходила на улицу, где я играла, и говорила соснам:

– Ши-зо-фре-ни-я. Оба – сплошная шизофрения.

Когда он умер, дачу забрали и большая черная машина перестала приезжать по воскресеньям, чтобы отвезти меня в цирк. Нам больше не полагался паек из распределителя, за которым бабушка раньше ездила, а затем они с Олей раскладывали на кухне красиво завернутые кульки. Все это я узнала потом, из ее рассказов: мне было семь лет, когда дедушка умер, и тогда я не почувствовала изменение жизни; меня просто перевели в кабинет, где я теперь спала на его кровати. Бабушка, правда, поменяла матрас.

Дедушка задохнулся – пневмония. Перестал дышать. Как и я – два дня назад.

Я проснулась под утро – в палате еще темно – от гула ударов. Я не сразу поняла, что стучит; думала – где-то рядом, совсем рядом бьют по пустому и оно гудит, как треснутый колокол. Потом поняла – не поняла – услышала, что в колокол бьют внутри меня. Бьют в легкие, и это они гудят, рвутся вздохнуть. В горле булькал оставшийся воздух, постепенно покидая тело, которое не могло больше дышать. Голова стала легкой, словно мгновенное опьянение, когда хочется лечь и не двигаться, будто куда-то плывешь, невесомость, эфир. Что такое эфир? Что-то легкое, что струится, как шелк. У меня есть такое платье – струится, переливается, и я вместе с ним.

Как когда-то в беседке с Борей Клумовым: задержала дыхание – и цветные круги перед глазами, вот-вот наступит новое, неизведанное, негаданное, где все по-другому, где увидишь, что еще не видела, только не дыши Бельская сколько можешь, расплывающиеся пятна голубого и розового, расплывающаяся темнота палаты, дальше – ничего.

Я очнулась от голосов, свет с потолка. Не надо свет, Бланш не любит свет. Голоса, голоса.

Женский приятный, почти сопрано:

– Положительная реакция на интубирование, больная дышит в принудительно-вспомогательном режиме. Нина Александровна, звоните во вторую хирургию, чтобы готовили внеплановую трахеостомию по жизненным показаниям – нарушение респираторной проходимости. Подготовьте историю болезни для перевода в хирургию.

Темнота. В темноте – движение, куда-то везут. В горло через рот вставлена толстая трубка. Это у меня закрыты глаза или мне их чем-то закрыли? Не могу поднять веки. Где Боря Клумов? Мы же были в беседке.

Снова свет. Свет какой-то круглый. Разве у света есть форма? У этого есть. Он круглый, как колобок, висит надо мной. Все равно.

Говорит мужчина, только голос, не вижу лица:

– Стандартная верхняя трахеостомия, противопоказания по щитовидке отсутствуют. Предоперационное состояние: непроходимость верхних дыхательных путей. Подготовьте канюли, наружную и внутреннюю. Оля, проверь трахеорасширители, а то вчера чуть больного не потеряли: края разрезов не могли раздвинуть, пришлось крючками для фиксации трахеи держать.

– Константин Викторович, – молодой женский, удивленно, – я катетер эластичный найти не могу, положила рядом с зондом, а теперь нет.

Катетер? Зачем катетер? Это же для мочи, а я дышать не могу.

– Панкратовским сестрам позвони, он ночью оперировал, они могли взять, – посоветовал Константин Викторович. – Анестезиологу приготовиться к местной инфильтрационной анестезии; кто-то в истории посмотрел, нет ли у больной аллергии на новокаин?

– Расслабься, Викторыч, ей уже хуже не будет. – Это другой мужской голос, моложе. – Я ей полупроцентный раствор тримекаина введу, на него аллергий почти не бывает.

– Володя, посмотри историю, – настаивал Константин Викторович, – мне аллергические реакции во время трахеостомии не нужны. Оля, ты катетер нашла? Подготовь мне острый однозубый крючок и зажимы Кохера. Где куперовские ножницы? Почему ничего не готово? Я сейчас у нее интубационную трубку вынимаю, а у вас ничего не готово?

Я все слышу. Пытаюсь держать глаза открытыми, мешает свет. С разных сторон от круглого светящегося шара появляются обрывки лиц в зеленых масках и снова исчезают. Маска, кто ты? Я играла Баронессу. А могла бы сыграть Нину. Ах, маскарад, маскарад.

Под плечи подкладывают валик, удобно. Игла, что-то потекло в кровь. Не помню.

– Так, – снова Константин Викторович, – реакция на анестезию в норме. Начинаем послойный разрез кожи и подкожной клетчатки. Оля, скальпель, пинцеты. Крючки, крючки сразу приготовь.

Тупым по горлу. Все равно.

Митя пришел через день, когда меня вернули в мою палату: ночь до этого я спала где-то еще: там долго хрипела, а потом умерла молодая девушка на соседней кровати. Сразу включили свет, забегали, затем санитары положили ее на каталку, накрыли простыней и увезли. Я пролежала еще один день, затем вернулась в свою палату, домой.

В горле – трубка, торчит из горла, как хобот. Она подключена к шлангу от аппарата рядом с кроватью, словно небольшой холодильник. Аппарат на тележке, сверху – монитор. Я вижу его краем глаза, боковым зрением, но один раз удалось хорошо рассмотреть: мне меняли памперс и отодвинули аппарат в сторону. Называется ИВЛ, аппарат искусственной вентиляции легких. Он светло-серый, приятный. На нем написано MAQUET SERVO-I. Теперь я и он – навсегда вместе. Так сказала Юлия Валерьевна.

9

Мне обычно доставались вторые роли – фактура. Я красивая, но не положительно-красивая, как Таня Полонская. Я – инфернальница, я могла бы Настасью Филипповну играть. Если б дали.

Слишком яркая у тебя красота, Бельская, вздыхала Анна Константиновна, когда распределяли роли в училище. Неположительная красота. Слишком ты у нас брюнетка. Такая красота пугает мужчин: ты – опасная. Героиня должна быть красивой, но доступно красивой, чтобы каждый мужчина мог представить себя на месте героя, чтобы понимал: с этой можно сладить. Эта – готова покориться. А на тебя мужчина смотрит и думает: красивая, как отравленный цветок, – поцеловал и умер.

И в театре и в сериалах я всегда вторая плохая. Вечно плету козни, пытаюсь испортить жизнь героине. И всегда наказана. За что? За фактуру.

Бланш, по сути, моя первая главная роль. Повезло. Только я эту роль так и не сыграла: до премьеры оставалось два месяца. У нас вторым составом на Бланш была утверждена Оля Колесова. Она заслуженная, тоже из Вахтанговского, старше нас лет на шесть. Молодец, держится хорошо: фигура, лицо – следит за собой. Выходит теперь на сцену в моем белом приталенном костюме. Здесь живет моя сестра Стелла Дюбуа? Не может быть, ай-ай-ай. Я к вам ненадолго.