Русская красавица. Кабаре

А еще приступ ненависти был, когда я уже с Ринкой разговаривала. Никифорович довез меня до поезда, отпустил пока, а сам за расспрос остальных принялся. Народ тогда уже потихоньку съезжаться стал. Все ж думали – ночью выезд… Ринка примчалась одной из первых. Почувствовала что-то, забросила своего хахаля, к нам прилетела. Я с ней не разговаривала – едва мелькнув на кромке моего сознания, она тут же была вызвана к Никифоровичу. Успела только спросить у меня с убийственной надеждою:

– Это ведь неправда, да?

Я промолчала.

– Я, как чувствовала, – запричитала Рина. – Не хотела вчера уходить. Все мне подсказывало, чтоб не шла. В тракторе – лоб разбила о железяку, пока потом до такси шла – каблук сломала… Не нужно мне было идти… Расскажи, что было-то?

К счастью, после этих слов Ринку увели. И у меня было время подготовиться к отчету перед ней. Вот тогда и зародилась та новая ненависть – ненависть к самой себе.

НПВ

Входит молча. Плюхается на свою полку. Едва не ору: „Не садись! Там вчера Димка сидел…” Сдерживаюсь.

– Минус два! – говорит, сощурившись, глядя прямо мне в глаза. Перелазит ко мне, обнимаемся. Сидим прижавшись, за неимением слез, не ревем. Раскачиваемся, словно поезда на ходу. Медитируем.

– Легко, как картонная кукла летел, – рассказываю все абсолютно безжалостно.

– Знаю. – отвечает. – Никифорович просветил. Считают, что целенаправленное убийство. Водила гнался за Димкой. Как за дичью, как за кроликом… Зачем вообще вы пошли на эту идиотскую встречу? – Ринка тут же берет себя в руки, поворачивает заклепку двери, опускает окно, закуривает. – Плевать! – отрезает коротко по поводу всех запретов на курение в купе. Я присоединяюсь. И решаюсь признаться.

– Знаешь, – говорю, – Это я виновата. Не знаю, откуда водила тот взялся, и все прочее… Помнишь, я тебе про сбываемость моих аналогий твердила? Так вот. Я, дура, когда ты вчера ушла, возьми да ляпни: что ж, теперь Димка твой черед нас с Риной наедине оставить. Он и оставил… Это не считая всех предыдущих моих карканий… Я вообще теперь боюсь разговаривать.

Ринка смотрит на меня озабоченно. Ощущение, что сейчас за врачами кинется. Тут по ее лицу мелькает тень озарения. Кажется, она придумала, как меня разубедить.

– Странная ты, Марин, – говорит, деловито. – Сама ж меня учила, „кто виноват?” – отстой, „что делать?” – рулез. На фиг тебе эти самокопания?

– Это, Риночка, в случае, когда что-то можно поделать. А в нашей ситуации…

– Слушай, ну и что?! – психует Ринка. – Не хватало еще тебя потерять… Не смей впадать в сумасшествие. Ну и что? Ну, подумаешь, ну, сказала, будто он похож на Михоэлса, мало ли кто что говорит…

– На Михоэлса? – спрашиваю, а внутри все так и холодеет.

Михоэлс – знаменитый на весь мир режиссер единственного в совке еврейского театра. Артист до мозга костей. Заигрышный, яркий, обожаемый и зрителями, и соратниками. О, конечно, Дмитрий походил на него. Успешностью, уверенностью, беззаветной преданностью сцене. Да страстью к красоте сюжета, в конце-то концов… Человека такого влияния, как Михоэлс, объвить врагом народа было нельзя. Но и терпеть его инакомыслие на своей территории КГБ не могло. В Таллине, во время гастролей, его убили. Выйдя из театра, Михоэлс увидел, что за рулем сидит не его, а чужой водитель. Михоэлс насторожился и изъвяил желание пройтись пешком. Исполнителям срочно пришлось менять планы. Ранним вечером, на давольно оживленной улице, Михоэлса и его товарища сбил грузовик. Сбил? Впечатал в стенку, превратив в два мокрых пятна. Очевидцы умалчивали о том, что до этого грузовик буквально преследовал свои жертвы. Гнал, как дичь, как глупых беззащитных зайцев…

– Ну, да, на Михоэлса. А что ты под всеми предыдущими карканиями имела в виду? – настороженно спрщивает Ринка, интуитивно понимая, что где-то прокололась. – Разве другое что-то?

– Нет. Это. Конечно, это. – вру я, едва сдерживаясь, чтоб немедленно не побежать к передвижному начальнику.

Теперь все становится ясно. Дар угадывания сюжетов настиг меня именно тогда, когда я в него почти уже не верила. На этот раз настиг по-серьезному. Убил человека. Хуже – убил Димку. И даже еще хуже – не дар убил, а я. Не следила за языком, позволяла бесконтрольные аналогии.

– Я убийца, Рина… – шепчу проникновенно, в глаза ей заглядывая. Так противно делается от накатившей жалости к себе, что отдаю себя тут же на поругательство. На общественное презрение. – Я убийца, Рина. Пожалей меня!

– Слушай, приди, пожалуйста, в себя. – Ринка с досадой потирает царапину на лбу. – Прямо неловко рядом с тобой находиться…

– И не находись, – говорю. – Опасно. Слушай, поклянись, что никогда не прикоснешься к наркотикам.

– Это ты к чему? – Ринка пятится. – Марина, о чем ты?

– Ты дожна не позволить моим аналогиям сбыться. – шепчу горячо, с силой хватая Ринку за плечо. – Лайза Минелли, которую я все время на тебя вешаю, чуть не погибла от наркотиков, попросту поехала от них крышей, и еле вылечилась. А еще мне надо поговорить с Передвижным. Нет, мне он не поверит… Ты поговори! Пойди, спроси, не вешали ли кого-нибудь по его приказу. А если вешали, – сама уже понимаю, какую несусветную чушь несу, плюхаюсь на постель, сжимаю пальцами виски, чтоб прояснить мысли, договариваю устало. – Если вешали, скажи: пусть опасается родни повешенного… Я совсем дура, да, Рин? Риночка, просто понимаешь, у меня ведь всю жизнь последнее время так. Ну, то есть, я знаю – или всю жизнь, или последнее время, я знаю. Но это не важно. Важно, что они – сбываюстя. Только человека с какой-нибудь исторической личностью сравню – а зачем сравниваю, столько раз ведь обещала себе не сравнивать?! – как он пытается погибнуть именно так, как тот, с кем сравнивали,погиб. Пытается? О! Что я говорю! Уже не пытается! Уже – погибает. Димка ведь умер. На самом деле и на самом деле, как Михаэлос. Риночка!

– Не выдумывай, – Ринка, наконец, решает, что настал благоприятный момент и сообщает, зачем со мной нянчится. – Слушай, я понимаю, что сейчас не время… Но ты же вроде пришла уже в себя… В общем, расскажи мне о вашей последней встрече. Что он говорил? Вспоминал про меня?

Ах вот что тебя, девочка, интересует. Нам не важно, кто побиг, и как погиб, нам важно в чью честь он это сделал…

– Нет. – и не думаю проявлять снисходительность. – Не вспоминал. И про меня не вспоминал. Про Мадам твердил. Говорил, чтоб я сходила в ее клуб.

– Как-то это подозрительно… И меня тоже все к этой Мадам заманивал. Даже план проезда к ней нарисовал. И флаер дал на две персоны, чтоб, если в Киеве когда-нибудь скучать буду, туда зашла… Я еще подкалывала тогда, мол „что, на полставки к Мадам рекламным агентом устроился?” Но то давно было и в мирные времена. А тут перед смертью, всерьёз. – Ринка говорила, похоже, сама с собой. Когда хочешь в чем-то разобраться – проговаривать мысли вслух очень полезно для систематизации.

– Слушай! – меня вдруг осеняет. – А ведь это, похоже, было его последнее желание. Ну, чтоб я к Мадам погадать сходила. Вот такие вот ответные оккультные выпады… Я его – сбываемостью аналогий, он меня – гадалкою. Выходит, я должна пойти? Вдруг гадание откроет что-то важное… А может, Мадам – медиум? Может, Димка знал, что у Мадам имеется котакт с духами. Может, он знал, что сможет продолжить общение с миром живых через неё…

– Бред какой! – вскакивает Ринка, внезапно раскрасневшись. – Какое идиотское последнее желание! Все в его стиле! Не ходи. Знаешь, я сколько ни гадала, у каких суперведьм на приемах ни бывала – все сплошной бред. Ни разу никакой конкретики не сказали, а общих слов в виде лапши на уши понавешали. Черти что!

– Ты же веришь в гадания? – напоминаю осторожно.

– Верю. В сам процесс гадания – не в результат. Нервы успокаивает, время помогает это, ну.. скоротать.

– Пусть это бред, – соглашаюсь. – Но я туда пойду. Димка просил сходить – значит, пойду. На сколько задерживают выезд? Так у меня еще целая неделя впереди. Давай свой план и флаера…