Декоратор. Книга вещности

Я рассеянно киваю ей, они с безрожим проходят мимо меня внутрь, но Сильвия посреди фразы приближает лицо к моему и выдыхает «С Новым годом!», а я в ответ обнажаю все тридцать два безупречно ухоженных зуба и заказываю ещё одно обычное виски. Отчего-то мне делается так чертовски хорошо, что губы расплываются в улыбке, и если Сильвия сейчас оглянется на меня, она увидит, что я улыбаюсь сам себе, и начнёт гадать, откуда такое внутреннее умиротворение, а на самом деле я сижу и перебираю в уме, что рассказывал о ней Туре Мельхейм, и когда я ловлю себя на этом, то жутко смущаюсь и прячу улыбку. «С Новым годом!», а раньше: «Он весь как большой сериф». Что она имела в виду? Сериф — засечка на конце буквы. Я уж скорее беззасечный шрифт. Позволительно ли принять такое за комплимент? Как говорится, каждый понимает в меру своей испорченности. Скоро полночь. Интересно знать, почему я не могу плюнуть и уйти, почему я торчу тут как привязанный — смех один — и улыбаюсь в пустоту. Чего я на самом деле жду?

Один раз я всё же бросаю взгляд в зал. Сильвия по-прежнему стоит почти вприжимку с господином с перепаханным лицом и заливисто хохочет.

Парочка в углу доделала своё дело или благоразумно решила перенести апофеоз в иное место, во всяком случае, они рассчитываются с барменом и уходят — волосы всклокочены, щёки пылают. Рекламщики в обнимку шатко ковыляют к дверям, в пути обмениваясь «я тебя уважаю». Покинутый любитель словесности разглядывает меня оценивающе, понимает, что вряд ли я способен на откровения о творческой манере Весоса (тем более что я его не читал), нехотя подписывает счёт сбежавшего приятеля и уходит. В баре остались только я, бармен, Сильвия и её компания. Я должен уходить.

Тут-то она и окликает меня:

— Ты здесь каждый вечер торчишь? Нет?

Я оборачиваюсь; круглое лицо, большие пытливые глаза, пара лишних слоёв помады, не рот, а правильное «О», дутое, как причальный круг. На какой скорости не шмякнись об него, не побьёшься.

Я отвечаю с сухим смешком:

— Последний раз я был здесь, когда мы с тобой разговаривали.

— Во как! А я заходила сюда ещё раз. Мне здесь нравится. Есть аура, обычно на это годы уходят, а здесь сразу.

— Благодаря чему? — ёрничаю я.

— Спроси сначала, какая аура, я ведь не уточнила, да? Кстати, это не ты забиваешь мусорный бак винными бутылками? Меня это возмущает. Их обязательно надо сдавать в утиль.

Я отвечаю, что почти не пью вина.

— А что ж у тебя в стакане?

— Виски.

В подробности я не вдаюсь. Виски и виски.

— Мне закажешь? Или пойти попросить другого?

— Так какая аура? — спрашиваю я, одновременно показывая официанту два растопыренных пальца, знак, в своё время означавший «викторию», потом «мир», а в наши дни понимаемый исключительно как «ещё пару».

— Мне трудно сказать. Так не определишь, но что-то вроде Армагеддона, последние дни, высший суд.

— Ты знаешь, как расшифровывается «Y2K»?

— Слышала. Полнейшая чушь. Компьютеры, может, и сгорят, но человеческие сердца будут биться как прежде.

— Это чужие слова.

— Может быть. Ты... Сиглайф?

— Сигбьёрн.

— Слушай, я устала и хочу домой. Возьмём мотор?

— А твои друзья.

— Я ими сыта по горло. Знаешь: на раз привет, на два прощай. Ну что, едем?

— Я готов, — отвечаю я, беря пальто.

Мы сидим в такси. Это «мерседес» с широченным задним сиденьем, но почему-то мы втиснулись так, что моё бедро прижато к её бедру. Когда я обнаруживаю это, отодвигаться поздно. Это будет странно выглядеть. Поэтому я сижу и греюсь от её тепла. По пути она — в ответ на мой вопрос — рассказывает о человеке с ожогом. Он работает в нефтяной промышленности, один из моих врагов, говорит она. Но он мне нравится, так странно. Ты видел, его изуродовало при пожаре на платформе. Представь, кипящая нефть прямо в морду. Каково ему теперь найти себе подружку, говорит Сильвия.

Я поддакиваю: «страшное дело». А бедро у неё жаркое. Жаль, ехать недалеко.

Мы вылезаем перед дверями доходного дома, построенными так, чтобы человек не сожалел о расставании с тем, что было, а распахивал дверь как бы навстречу новым приключениям.

— Мне нравится тут, — говорю я, демонстрируя, что язык меня слушается.

— Всем нравится, — гогочет она. — Это всё высокие потолки.

Я пропускаю её вперёд на лестнице. Даже в тяжёлом пальто заметно, как её филейная часть — роскошная филейная часть, должен сказать, — переваливается туда, сюда, обратно. Подол пальто выписывает кривули, которым место в диснеевских мультиках.

Мы доходим до моей квартиры. Я отпираю дверь. Потом потайной замок. Сильвия остановилась и видит это.

— Ты один дома? — спрашивает она.

— Один до среды. Катрине уехала в Хемсдал походить на лыжах. А мне надо работать.

У меня пересохло во рту. Сильвия смотрит на меня с небольшой — по масштабам Сильвии — улыбкой.

— Может, выпьем у меня стаканчик вина? Или чая.

Меня, что называется, не приходится упрашивать дважды.

Есть такие места, такие двери, куда человек входит с благоговением и трепетом. Возьмите хотя бы римский Пантеон или — если речь обо мне — павильон Миса в Барселоне. Шаг мерный, важный, тяжёлый, дыхание ровное и спокойное. Это в чистом виде сакральное переживание. Другого слова не подберёшь. Предназначение здания (собрать под одной крышей сонм позабытых богов, как в Пантеоне, или создать имя немецкому промышленному дизайну и архитектуре, как в случае с павильоном в Барселоне) не суть важно.

Но, выяснил я только что, в такой же трепет повергает вас осквернение святынь. Я испытал это, переступив порог квартиры Сильвии и шествуя вглубь за хозяйкой, которая походя включает лампу за лампой, обнажая новые пласты катастрофы. Я переставляю ноги медленно, тяжело, важно, а дышу ровно и спокойно. Профанация производит на меня неожиданно сильное впечатление.

Во-первых, я не могу поверить, хотя разумом и понимаю, что это точно такая же квартира, как моя собственная, досконально мне известная. Здесь нет ни одного прямого угла, ни единой выверенной плоскости, их замещает безумно новаторская стереометрия, и хотя внедрялась она непланомерно, но результат ошеломляет. Похоже, Сильвия делала квартиру по образу лабиринта в Кносе.

— Спорим, твоя выглядит иначе, — хихикает Сильвия.

Тут и спорить не о чем. Взять хотя бы цвета. Стены покрыты красно-оранжевой краской, нашлёпанной с помощью губки а-ля средиземноморская роспись по мокрой штукатурке. Косяки и двери, для пущей игры контрастов, окрашены в ядрёный кобальт, а подняв глаза, я обнаруживаю патину коричневой грязи поверх позолоты, размазанной по потолку так халтурно, как будто малярная лесенка была недостаточной высоты. Заглянув в комнату, которая мне служит кабинетом, а здесь является одновременно рабочим местом, мастерской и телевизионной, я зажмуриваюсь при виде голубых стен и оранжевых косяков, спасибо, позолоченный потолок связывает квартиру в единое концептуальное пространство. От гостиной нелегко отойти. Это изначально гулкое помещение забито миллионами не имеющих и копеечной ценности предметов сентиментального, надо думать, происхождения; навскидку судя, здесь коэффициент вкуса выражается многозначным отрицательным числом.

— Садись давай, — приглашает Сильвия. —Ты будешь чай или красное вино? Я бы предпочла вино. — Потом хмыкает: — Хотя мне уже хватит.

— И мне вина, пожалуй, — соглашаюсь я.

Я позёрствую. Стакан вина мне жизненно необходим.

Говорят, что тридцать пять процентов столичных квартир занимают одиночки. Квартира Сильвии — одно из самых душераздирающих свидетельств пагубности этой тенденции. Страсть, до чего может довести помещение женщина, давно живущая одна.

Она действительно собирает слоников. Семь их стоит только на подоконнике под синими бархатными занавесками, эффективно пресекающими малейшие попытки дневного света проникнуть в комнату; слоники индийские и африканские, прирученные и дикие, сделанные из фарфора, из искусственной слоновой кости, из стекла, вырезанные из дерева красного, эбенового и янтаря, отлитый из меди плюс бронзовый с зелёным налётом, кобальтовый и один пластмассовый — это я перечислял, так сказать, объёмных. Кроме них есть нарисованные, напечатанные, вытравленные, вышитые и выпиленные, развешанные по стенам в рамках, роднит которые только полнейшая разностильность. Похоже, я напал на слоновью братскую могилу.