Ящик водки. Том 3

…С чеченами я был в казахстанской ссылке в 50-х годах. Там хорошо узнал и их непреклонный, горячий характер, их непримиримость к гнету и высокую боевую искусность и самодеятельность. От первых дней чеченского конфликта (1991) было ясно, что для разбереженной, неустоявшейся России с раздерганными политическими, общественными и национальными течениями военное столкновение с Чечней принесло бы огромные трудности, но еще более мне казался бесперспективным политический замысел усмирить Чечню. Я видел разумный выход в том, чтобы незамедлительно признать независимость Чечни, отсечь ее от российского тела, дать ей испытать существование независимой страны, но так же незамедлительно отделить прочным военно-пограничным кордоном, разумеется, оставив левобережье Терека за Россией. (Уже и в XIX веке так было, и еще ярче показано теперь: для чеченов грабительские набеги и захват заложников, рабов и скотьих стад — это как бы их форма производства при низком уровне собственного хозяйства.) И положить же усилия принимать из Чечни желающих русских, а изрядную сотню тысяч чеченов-мигрантов, рассеянных по России в криминальной коммерции, объявить иностранцами и потребовать либо доказательства пользы их деятельности для России, либо немедленного отъезда. (Такой план я предложил в июне 1992 президенту Ельцину при телефонном нашем разговоре Вашингтон — Вермонт, но беспоследственно. Тот же план я потом не раз предлагал в российской прессе и по телевидению — и тоже бесполезно.)

…Между тем потянулся трехлетний период полного российского бездействия относительно отколовшейся Чечни. Какие-то могучие тайные интересы каких-то высоких сфер в Москве продиктовали поведение «как если б ничего не произошло». Все такой же обильный поток тюменской нефти отправлялся на грозненский нефтеперерабатывающий завод, а деньги от продажи продукции кому-то доставались, где-то делились. Также продолжались государственные дотации Чечне и все другие экономические и транспортные связи с ней.

…Российское ТВ не показывало нам никаких душераздирающих сцен и трупов — три года. И три же года благодушествовали самые знатные российские «правозащитники», выявляя хладнокровие нашего образованного общества. (За все три года мне известно лишь одно сообщение из Чечни в московской газете («Экспресс-хроника»): что за первые полгода режима Дудаева в Чечне подвергся насилию каждый третий житель, разумеется, нечечен.) Это и была, как теперь говорят, этническая чистка, но из Боснии она стала заметна всему миру, а из Чечни — никому. Ни ООН, ни ОБСЕ, ни Совету Европы.

…И как необъяснимо было до декабря 1994 безучастие высших властей российского государства — так же ничем не был объяснен, обоснован внезапный поворот: начать против Чечни войну.

Дальше наперебой соревновались — за счет гибели тысяч и тысяч жизней — генеральская бездарность в ведении военных операций и политическая бездарность российского государственного руководства. (Если только к бездарности можно отнести вспышку триллионных финансирований восстановительных работ в Чечне прямо на театре военных действий и в самом ходе их.) Были инсценированы и всенародные выборы промосковской администрации в Чечне, до такой степени открыто подложные, что даже притерпевшимся за советское время носам это разило. (Позже, когда проиграли войну, всю эту «народную власть» тихо свернули, даже не оговорясь.)

…Сдавши и Черное море, и Крым — разве удержать было Чечню?..

Отпуск Чечни был бы оздоровляющим отъемом больного члена — и укреплением России. А цепь вот этих позорных военных неудач, обративших Россию в ничто под презрение всего мира, — вот это и был вернейший путь к развалу всей России.

Да еще: сумели бы мы без генерала Лебедя вытянуться из этой войны? Полное впечатление было, что не осталось в России ни государственной воли, ни государственных умов — а так бы месили бойню еще год, и месили еще два. Лебедя погнали туда, чтоб он провалился в этой невыполнимой операции, — а он решился подписать капитуляцию в войне, не им затеянной и не им проигранной. (Те и виновны — во всем, а он виновен, что в поспешности перемирия — или в надежде на великодушие своего чеченского партнера? — поверил — притворился, что верит? — в гарантии разоружения чеченских боевиков, обусловленного выводом наших войск, и не вытребовал тысячу наших пленных из ям и рабских цепей на ногах — тем наложив на Россию еще один несмываемый позор.)

…И еще же достойный армейский финал: чтоб удовлетворить гордость победившего (и уходящего от нас) народа, указанием Президента мы выбросили из Грозного две наши постоянно расквартированные там бригады, да — посреди зимы! — одну бригаду — в открытую морозную метельную степь, своих солдат не жалко. (Та бригада — и развалилась к весне.)

Теперь спешили с уважением пожать руки тем, кто недавно грозил Москве ядерной расправой, «превратить Москву в зону бедствия», и террором по всем железным дорогам России, которая «не должна существовать», ибо «весь русский народ — как животные». И — как же пережили эту войну русские населенны Чечни? Более всего сгущенные в Грозном, они не имели, в отличие от многих чеченов, ни транспорта, ни денег, чтобы оттуда вовремя бежать. Из обращения русской общины Грозного весной 1995: «С одной стороны, в русских стреляли и убивали дудаевские боевики, а с другой — стреляла и бомбила русская армия. В Грозном нет ни одной улицы, переулка, парка, сквера и квартала, где бы не было русских могил», — но газеты российские писали и телевидение показывало только потери чеченов».

Свинаренко: Ну вот мы понимаем, за что они там отдают жизнь: законы гор, какие-то их традиции, старейшины, взаимовыручка, моральный облик их женщин, — можно себе как-то представить, что защищают они. А мы? Можешь сформулировать? Что нам дорого в нашем образе жизни, что мы хотели бы принести в другие земли? Когда чечены смотрят по ТВ, как наши олигархи друг на друга наезжают, мочат своих товарищей в информационных войнах, как чиновники у нас охерели совсем, как Грызлов перед выборами винтит своих же собственных оборотней, которые у него на зарплате сидели, — понятно, какая реакция у телезрителя в Гудермесе.

— Да они сами друг дружку режут, и посильнее. И воруют, и взятки берут… Они не кристальные. А мы? Что мы… Ну есть некий принцип территориальной целостности, как некий фетиш. У Путина это выражено еще сильнее, чем у Ельцина. И потом, у Путина очень убедительный повод начать войну: они же напали на Дагестан. А в 94-м году были большие проблемы с Татарстаном, с Башкирией. И с Уралом: Россель объявил Уральскую республику, а Наздратенко объявлял Дальневосточную. Большие проблемы были с Якутией, которая себя объявила субъектом международного права.

— Забавно получается — за Чечню мы уцепились просто зубами, а что войска наши оставили Польшу, Германию и Прибалтику — это нас не беспокоило.

— Да. Потому что Чечня — внутри России. Но есть еще версия. Что в самый последний момент Дудаев якобы согласился на татарский вариант, но ему ответили — поздно. Почему наши не пошли на соглашение с Дудаевым? Что там случилось? [2]

— Увидишь Березу — спроси.

— Не, Береза в 94-м не имел значения. Так что я не очень понимаю. Но я знаю одно. Степашин тогда был начальником ФСБ, нет, ФСК оно раньше называлось. Это он вербовал этих ребят, сажал их в танки, и они шли в Грозный под видом автурхановцев. И они штурмом взяли Грозный! И на их плечах человек по фамилии Ерин — министр внутренних дел — должен был ввести части внутренних войск, которые были на марше. Они должны были занять Грозный под предлогом того, что надо предотвратить кровопролитие. И когда наши танки вошли в Грозный и взяли его…

— …то танки начали жечь.

— Совершенно верно, началась большая мясорубка, но наши победили, вот в чем дело. Но Ерин развернул внутренние войска — и… увел их от Грозного. Вот и все. И тогда наши штурмовые колонны, без поддержки основных сил, разбили.