В зеркале забвения

— Поскольку разговор у нас предстоит нелегкий, — запинаясь, как бы подыскивая слова, начал Иван Иванович, — давай для начала выпьем по рюмке.

В Анадыре, как и по всей Чукотке, в те годы мною пили. В основном спирт, который в большом количестве завозился в железных бочках. В некоторых районах из него пытались делать более или менее благородные напитки «зубровку», «лимонную», даже «московскую», но чаще всего спирт пили, просто разводя водой. В зимнее время считалось особой удалью выпить глоток чистого спирта и заесть снегом.

Но чтобы вот так, почти с утра, в официальном советском учреждении…

Поговорив немного о том, как он рад появлению своего писателя, зачем-то вспомнив о давнем споре с якутами по поводу границ с Чукоткой, Иван Иванович глубоко вздохнул, слегка понизил голос и произнес:

— Я тебе скажу очень печальную для тебя новость: твой мамы больше нет…

Не поняв поначалу значения этой страшной новости, Гэмо спросил:

— Уехала из Уэлена?

— Она умерла…

— Как же так? — растерянно пробормотал Гэмо, чувствуя, как слабость охватывает его, и потребовалось усилие, чтобы усидеть на стуле.

— Ее убил твой отчим… Я понимаю, как тебе тяжело. Давай, еще выпьем по рюмке. Русские это называют — на помин души…

Но Гэмо уже не слышал Рультытегина. Пошатываясь, он вышел из-за стола. Миновал приемную и вышел на свежий воздух. Он шагал вперед, не видя дороги, и, только упершись в бурные воды устья реки Казачки, остановился. И только тогда заплакал. Как в детстве, когда отчим его бил, а мама украдкой, оглядываясь, утешала его, гладила по голове. Он вспоминал ее мягкую, теплую грудь, где, казалось, можно было найти убежище и утешение от зол и напастей всей земли, от горя и страданий, успокоиться, омыть глаза целительными слезами и вернуться в мир с надеждами на лучшее. Теперь этого больше никогда не будет. Это ушло в небытие, и мама будет жить только в памяти. Значит, не будет она стоять в толпе встречающих, прикрыв половину лица краем капюшона цветастой камлейки, не будет гордиться им, взрослым женатым мужчиной… И никогда она не увидит своих внуков… Словно тяжкий холодный кусок льда лег на сердце, стесняя грудь, мешая дыханию. Прошло довольно времени, пока Гэмо задышал нормально.

По дороге в гостеприимную библиотеку педагогического училища он размышлял: есть ли теперь смысл ехать в Уэлен? Выдержит ли он это испытание, посещение могилы, бесконечные слова утешения и горестный плач старушек? Может быть, здесь и закончить путешествие по родной земле, вернуться в Ленинград, а в Уэлен съездить в другое время?

Аркадий сочувственно посмотрел на гостя. Гэмо спросил:

— Ты знал?

Аркадий молча кивнул.

— А почему не сказал?

— Начальство не велело, — показал он глазами на потолок. — Сказали: не лезь, сами все скажем.

Гэмо в изнеможении опустился на стул.

— Может, мне не ехать в Уэлен?

Аркадий пожевал губами. У него была такая привычка, когда он напрягал свой ум. Тогда его щеки, чуточку отвислые, похожие на бурундучьи, твердели.

— Я бы на твоем месте поехал. Теперь твой сыновний долг побывать хотя бы на могиле матери, если не получилось свидеться. Она ведь ждала тебя…

Еще в Ленинграде Гэмо написал письмо матери, послал авиапочтой, чтобы оно успело дойти до Уэлена раньше его приезда. Она, наверняка, ждала его. Если и не из письма узнала о его приезде, то из других источников, по так называемому «торбазному радио», которое часто опережало обычное.

Пароход в бухту Провидения прибывал утром. Всю ночь Гэмо просидел на палубе. В серебристом свете полярной ночи мимо проплывали берега родины. Очень редко проблескивал какой-нибудь огонек, и на расстоянии трудно было угадать — электрический ли это свет, или кто-то зажег светильный мох в каменной плошке с тюленьим жиром, чтобы указать дорогу возвращающемуся охотнику. Гэмо старался думать о чем-нибудь другом, вспоминал жену, детей, но вдруг непроизвольный спазм сжимал горло и на глаза выступали слезы, застилая морской простор и светлый след от пароходного винта.

В бухте Провидения в ожидании попутного самолета Гэмо бродил по разросшемуся портовому поселку, в котором он работал летом сорок шестого грузчиком, а потом матросом на гидрографическом судне. Это железное суденышко все еще было на плаву, стояло у причала. Гэмо разузнал, что «Вега» идет как раз туда — на север, сначала в бухту Лаврентия, затем в Уэлен. Это было то, что ему нужно. Но, как помнил Гэмо, гидрографические суда не брали пассажиров, а если такое случалось, их вводили в число членов команды. Пришлось представиться начальнику гидрографической базы, молодому осетину Юрию Абаеву.

Гэмо впервые видел Берингов пролив с южного его входа и с этого расстояния мог оценить его могучую ширину. Его обманчивая узость на географической карте вводила многих в заблуждение. Казалось, что перейти его — пустяк. Но пролив совершенно непроходим в зимнее время, когда дрейфующий лед движется с огромной скоростью в потоке шириной почти сто километров. А коротким летом лишь хорошо знающие здешний изменчивый нрав погоды уэленцы и науканцы могут сравнительно безопасно путешествовать по проливу.

Об этом и шел разговор в тесной капитанской каюте «Веги» с начальником Провиденской гидрографической базы Юрием Абаевым. Абаев закончил Арктическое морское училище в Стрельне и много расспрашивал о Ленинграде.

— А теперь Наукана нет, — сообщил он.

— Как — нет?

— Жителей его отселили в Нунямо.

— Почему?

— Для местных жителей, для эскимосов объяснение было такое: в Наукане трудно строить новые, деревянные дома вместо яранг, берег крутой, стоянка для судов опасна из-за сильного течения… А главное… Ну, вам я могу сказать: эскимосов переселили в интересах безопасности.

— В интересах безопасности кого?

— Государственной безопасности, — уточнил Абаев. — Они общались с эскимосами американского берега тайком, на охоте… Властям это не нравилось.

— Они общались всегда, — заметил Гэмо.

— Здесь все же государственная граница.

— Там родственники…

В годы войны в Уэлен приезжали родичи с острова Малый Диомид, из Нома, из Уэльса. Эти встречи приурочивались к главному летнему празднеству — Дню Кита.

Перед прохождением мыса Дежнева Гэмо вышел на палубу. Справа по ходу судна виднелись острова Большой и Малый Диомид, а слева под нависшим низким небом можно было различить полуподземные жилища науканцев. Внешне в Наукане ничего не изменилось, если не считать нового маяка и памятника Семену Дежневу, поставленного неподалеку от прежнего памятного знака — большого деревянного креста.

Гэмо представил себе, каково было науканцам покидать родное гнездо. Зачем же это сделали? Боль сжала сердце.

«Вега» стала на якорь против полярной станции в Уэлене, и Гэмо перевезли на берег на маленькой лодке-ледянке. Так как гидрографы были частыми гостями в Уэлене и не возили пассажиров, никто не вышел на берег, кроме начальника полярной станции. Гэмо поднялся на косу и с пустыря, на котором торчал полуразрушенный ветродвигатель, глянул на родное селение и не узнал его: в ряд, точно так, как раньше стояли яранги, теперь выстроились совершенно одинаковые деревянные домики. Гэмо пытался разглядеть, где была яранга дяди Кмоля. На месте просторного жилища местного богача Гэмалькота стоял точно такой же бревенчатый домик, как и десятки других. И Гэмо вдруг почувствовал щемящую тоску по исчезнувшему облику родного села, словно он приехал не в Уэлен, а в какое-то другое, чужое селение. Только стоящий на прежнем месте, на высоком берегу, над морем, знакомый маяк указывал, что это все-таки Уэлен.

Гэмо в одиночестве прошагал до первых домиков, и первый, кто ему попался, был Рыпэль, прозванный русскими Василием Корнеевичем.

— Это ты, Гэмо?

— Это я, Рыпэль.

— На «Веге» приплыл?

— На «Веге».

Рыпэль еще раз вгляделся в лицо Юрия Гэмо и медленно произнес:

— Была бы жива мать, она бы тебя не сразу узнала… Такой ты стал… Выглядишь, как секретарь обкома комсомола… Возмужал… Говорят, писателем стал?