Училка

— Результаты? Пожалуйста. Все двойки.

— В смысле? — Миша даже хохотнул.

— А у меня? — осторожно спросила Саша Лудянина.

— И у тебя, — вздохнула я. — У тебя с плюсом.

— Точно не тройка с минусом? — уточнила довольно спокойно Саша.

— Точно.

— Да блин, она меня достала! Народ, мы чё, будем терпеть этот наглёж? Да кто она такая?

Я походя обратила внимание, что Илья Громовский сегодня избегает личных обращений в общении со мной. На «вы» принципиально не хочет называть, а на «ты» — видимо, побаивается. И что он боится остаться в одиночестве, апеллирует к товарищам.

В дверь неожиданно заглянула Роза.

— Слышу родной голос! — весело сказала она и отыскала глазами Громовского. — Илюся, ты о чем беспокоишься, что произошло? Из коридора тебя слыхать!

— Ни о чем, — буркнул Громовский и уткнулся головой в планшет.

— Нам Анна… м-м-м… — начал объяснять Розе Миша Сергеев, сев ровно и перестав качаться на стуле.

— Леонидовна! — подсказала ему Саша.

— …да, Леонидовна — всем двойки за эссе поставила. И мне, в том числе.

— А у тебя, Мишаня, что, от перегрузок что-то с памятью случилось? — Роза смотрела на Мишу взглядом, который мне лично было бы трудно выдержать.

— В смысле? — насторожился Миша.

— В том самом! Ты за три недели не смог выучить отчество учителя, с трудом его выговариваешь.

Миша усмехнулся уголком рта, но ничего не сказал.

— Вот, а еще хочешь, чтобы за эссе тебе ставили пятерки. Если у человека такая плохая память, на какие пятерки он может рассчитывать? Я верно говорю, Анна Леонидовна?

— Да.

Я не знала, как держать себя с Розой при детях, я вообще по-прежнему не знала, как себя держать. Легко командовать дома Игорьком и Никитосом с Настькой. А здесь…

— Ну-ну! — Роза подмигнула классу и мне одновременно. — Не шалить! Проверю! Овечкин — тебя особенно касается! — Роза погрозила пальцем Мише.

Миша мгновенно стал буро-красным. Я удивленно посмотрела на него. Когда за Розой закрылась дверь, Громовский тут же радостно прокомментировал:

— Папаня его наконец признал, вот он на радостях и стал Овечкиным.

Миша яростно взглянул на Громовского и выплюнул ругательство.

— Ну чё ты, чё ты, Мих? — зло засмеялся Илья. — У всех должна быть папина фамилия. Я вот папу своего люблю, а ты?

Миша вскочил, рванулся было к Громовскому, но тот как сидел, развалясь на двух стульях, так и продолжал сидеть, улыбаясь и даже не пошевельнувшись.

— Что, помахаться хочешь? Не-е, я обещал Розе Александровне, не могу ее подвести. Вали на место.

Миша потоптался около огромного Громовского, перегородившего ногами проход, и, бурча ругательства, вернулся на место. Хорошо бы иметь такие фильтры для ушей — не пропускающие мат. Все слышу, а мат не слышу.

— Миша, я не слышала твой мат. И больше никогда не услышу, договорились? Иначе придется прерывать урок и вызывать Розу Александровну.

— Договорились, — сказал Миша. — Извините. Достал меня просто этот…

Громовский заржал.

— Давай-давай, Мих, не стесняйся!

— Мальчики, как же оба всех достали! — сказала Саша. — Ну выйдите в коридор и там выясняйте отношения, кто из вас хуже и кто главный.

— Громовский главный, и Громовский хуже, это ясно, — сказала я.

Илья довольно ухмыльнулся:

— А зато Сергеев — Овечкин! Ме-е-е-е… — проблеял он и ловко увернулся от учебника, которым Миша запустил в него.

Коля Зимятин прокашлялся и попросил:

— Анна Леонидовна, можно посмотреть свою работу?

— Коля, я постепенно стала привыкать к тому, что теперь, разговаривая с учителем, дети не встают, часто даже не поднимают руку, если хотят что-то спросить или сказать. В том числе хорошие, воспитанные дети.

«И те дети, кто меня принял», — я не стала говорить дальше вслух. Это и есть демократия в школе? Или это хамство, почему-то всеми молчаливо принимаемое как должное. Орут с места депутаты в Думе, орут на учителя дети в классе… Почему только никто так не орет на Президента? Или на Розу Нецербера? Всё народное вече кончается на пороге царских палат. Рассасывается.

— Можно, конечно, — ответила я Коле, который сразу встал и теперь стоял, слушал меня очень внимательно. — Я сейчас всем раздам работы. Но у тебя, Коля, ошибок, насколько я помню, нет.

— А почему же тогда двойка? Или вы пошутили?

Я протянула сидящей на первой парте девочке стопку работ:

— Раздай, пожалуйста.

— Меня зовут Вика, — сказала девочка совершенно нейтрально.

— Хорошо, — кивнула я.

— Вы же не знаете, как нас зовут, — уточнил Миша.

— Ты — Миша Сергеев-Овечкин, — сказала я. — Остальных я постепенно запоминаю.

— И ничего такого в этом нет, что учитель не знает, как зовут его учеников. В течение трех недель не смог выучить, — пожал плечами Миша. — И это не мешает ему получать зарплату. Маленькую, но стабильную.

Так, спокойно. Методы, примененные мною на Кирилле Селиверстове, мне самой слишком дорого стоили. Я с тех пор так и не смогла простить себе, что на равных сражалась с мальчиком, который младше меня в три раза, и била его тем же оружием — ужасным, запрещенным моей собственной внутренней конвенцией правды, нравственности — чего угодно.

— Миша, встань, пожалуйста.

Миша, поколебавшись, встал.

— И давайте договоримся, друзья мои. Меня раздражает, что вы сидите, развалясь, на моих уроках. И заговариваете без спросу и не вставая.

Одиннадцатиклассники молча смотрели на меня. Кто с любопытством, кто с ухмылкой, кто — довольно спокойно. Шимяко, попросившего меня на первом же уроке «отвалить», сегодня, к счастью, не было. Зато был Громовский.

— Я — свободный человек! — заявил он. — Разговариваю, когда хочу.

— Разговаривай, — кивнула я. — Стоя.

— Анна Леонидовна… — начал Миша довольно напряженно.

— Да, Миша, я помню, что говорю с тобой, а не с Громовским. Ты еще хочешь что-то сказать?

— Нет.

— Тогда сядь. Хотя нет. Выйди к доске и прочитай свое эссе.

— Да легко! — ответил Миша.

«Нравственность героев Толстого определяется их внутренней позицией. Она двойственна…»

Я слушала Мишу и думала — он понимает, по-настоящему, нутром, хотя бы часть из того, что сейчас читает? И вот интересно: скачал ли он каким-то образом этот реферат — я не уследила за всеми на том уроке, или же он научился так писать — пустыми, трескучими фразами, ничего не значащими.

— Хорошо, — кивнула я, когда он закончил чтение. — Теперь расскажи то же самое своими словами.

— Зачем? — холодно пожал плечами Миша. — Это образцовое эссе. Любой другой учитель поставил бы мне за него высший балл. Зачем это пересказывать «своими словами»? И какими своими? Как у бабушки на завалинке?

Я от неожиданности фыркнула.

— У тебя бабушка сидит на завалинке?

— Это выражение такое, фразеологическое, — четко ответил мне Миша. — Объяснить, что оно значит?

— Миша! — попробовала одернуть его Саша.

Тот лишь недовольно повел плечом в ее сторону.

— Нет, и объяснять не надо, — сказала я, — и собачиться со мной, Миша Овечкин, который собирается перевернуть Плешку, не надо. Кстати, я не понимаю, зачем переворачивать бедную Плешку.

— Донесли уже? — процедил Миша сквозь зубы.

Да что с ними делать, в самом деле?

— Да что с вами делать, в самом деле? — сказала я. — Не знаю.

— И нам тоже непонятно, что с вами делать. Будем писать жалобу директору с просьбой заменить учителя. Нам тоже такие проблемы в одиннадцатом классе не нужны, — ответил мне Миша и прошел на свое место.

— Анна Леонидовна, а все же…

Я увидела вопросительные взгляды других учеников. У большинства — нормальные, расстроенные глаза. Действительно, зачем я поставила им двойки? И что я хочу доказать?

— Я поставила вам двойки, потому что вы написали формально, раз. Потому что вы не понимаете, что такое эссе, это два. То, что вы написали — все без исключения, — это не эссе.