Номер Один, или В садах других возможнос­тей

Живот гладкий, как сливочное масло. Эх бабы, ничего нет прекраснее женского тела, у тебя лучше чем у известной Данаи, говорил библиотекарше. Как ее звали-то?

Уткнулся в это мягкое лбом. Вздрогнула, отодвинулась к стенке. Как бы дает место рядом. Надеется! Погоди, не готов. Поднял голову.

— Ее звали Даная! А Алиса пошла чиститься на аборт. Ну вот, эт самое… А сыну три месяца. Мы живем, я, дочь и теща. Там дочь у меня. Спутал. Старая теща, уже сорок пять лет, пришла вместо Алиски посидеть пожить с внучкой. И в первую же ночь: «Иди ко мне, Алиска будет кровить месяц, а я целка». Стилимули… стимулирвала меня, эт самое, блин.

Показал на лежащем объекте. Дрогнула. Стала отбиваться.

— Ну че дергаешься, погоди… Руки убери, ну! Да! Она, теща, говорила, лучше будет покой в семье, чем ты, козел, изнасилуешь свою дочь, пока жена в больнице. Так мне потом сказала. Жили мы с ней месяц.

Увлекся. Лилось легко, как у Никулая. Ккто… ккто такой Ни… кулай?

— Ну! И повели кота на мыло. Только Алиса в свою поликлинику, она опять мне лезет рукой так (расстегнулся, взял руку объекта, показал на себе. Объект завозился.). Промискуитет знаешь? Вульва и тэ пэ. (Показал на объекте). А это знаешь как называтся? Вот это.

Замерла, блин.

— Забыл как. Пэ… Забыл, короче. Да. Потом ее вообще убил мужик ее. По голове от так топором!

Отворачивается. Ну куда ты денешься! Лежать!

— Мы с Алиской говорили тому мужику, который с ней связался, что доведет она тебя! Он ее топором убил, пили оба, поругались. Лежи! Че ты… Самое дело… Я же не ножом! Ладно бы ножом. Ну и вот…

Полез дальше, увлеченно рассказывая.

— Он сам на себя милицию вызвал, дали ему восемь лет. Он когда ей раскроил череп-то, она жива была, он ей говорит «Давай я скорую вызову», но она не разрешила. Сама эт самое. Как с собой покончила, ее бы спасли на хей. Вот, эт самое. И говорит: «Я целка». Видали? Ты понимаешь что это значит? Это атавизм матриархата. Ты целка? Нет? Проверим!

Выложив эту мысль, он тряхнул головой и продолжал:

— Я отца зарезал! Честно, блин. Он на мать полез. Она больная лежала, а ему приспичило, вынь да положь. Да при мне! Полез, она начала ругаться, плакать. А ей нельзя, у нее сильно болело, ей операцию сделали, удалили что-то. А он стал тащить с нее одеяло. Говорит, дай по-другому. А я буквально тут же смотрел футбол. Разрешите?

Икнул. Посмотрел. Как следует прижал ее руку. Ну бревно ты. Показал как надо. Не шевелится.

— Во у меня батяня комбат отец был! Работай, блин. Да не так!

Отвлекся, вытер руку о простыню. Затем сделал хороший глоток огненной воды, как ее называют писатели-чукчи. Время есть, до утра далеко. Прошлую ночь… Прошлую ночь тоже в поезде болтался… А где сумка-то с бритвой, с зубными всеми делами? Где? Была же сумка!

Гнев закипел. Стал вспоминать. В голове все спуталось.

Ты, где моя сумка? Украла?

Что-то было не то.

— Ты!!! Где?!! А?!!

Лежала как бревно, закрыв глаза. Ну бревно! Провел ножичком опять по горчичного цвета животу, ровная темная полоска от пупка ниже. Немного ошибся, пошла кровь.

Заговорил быстро, глотая слова:

— Я сам его зарезал, честно, я ему говорю так: «Отвали», он табуретку взял, по голове меня как… (…)! Я на кухню пошел, взял нож, а он к матери громоздится, одеяло с нее сорвал, рукой лезет.

Показал как. Крякнула от боли.

— Бабка на мне повисла, ну а мне что, его хоронили, я гроб нес в белом бинте на голове, я молодой сел, пятнадцать лет. Я люблю вас, люблю с вами, с бабами поговорить, ну подними… Поднимись. Так. Ты че такая толстая, а? Че такая толстая, разъелась, а? Ну не бойся… Да не дрожи…

Укусил за грудь. Не сильно. А, из глаза у нее вытекла слеза. Из линзы.

— Дай линзу посмотреть какая…

Полез в глаз. Дернулась, стала дрожать. Схватилась за пальцы, не понимая, что там осколок бритвы.

— От дура! Руки!

Что-то как чешуйка выколупнулось. Вытер руку о простыню. Кровь.

— У меня три жены. Алла, эта… Марина… и Галя с Ирой, сестры. Четыре. Мать Марины тоже хорошая сука (ччто-то перепутал… Алиска или Марина? Марина медсестра… Тощая). Марина ушла в больницу, я у них тогда жил. Побежала. А, я говврил ужже. Вот… Вот…

Всю ее перекосило. Плачет, но молча. Вот как интересно, бабы разных народов! Шерсть на животе! И по ногам внутри шерсть! Ну ты подумай! Всегда у нас только русские телки были, ну надо же, какая разница. Говорят, у них бывает хвост сзади из волос!

— Скажи, а где у вас хвост?

Но переворачивать не стал, целое дело. Потом.

— И меня к себе в комнату ночью зовет. Старая уже, сорок пять лет, лежит и говорит мне: «Маринка кровить будет две недели, а я целка». И руками мне в ширинку. Вот так… вот так… Че ты! Че, не бойся… Или Алиска? Потом-то ее, тещу, убили… Мы говорили тому мужику, он с ней связался. Говорили, это тебя не доведет! До добра. Он ее топором замочил по пьяни. Убежал, потом вернулся к ней и стал говорить «давай скорую вызовем». Она не разрешила, так умерла. А он сам на себя милицию вызвал, восемь лет дали. И мне восемь лет тогда дали. А у меня же была самозащита! Мать продала дачу, нашла адвоката женщину. Я у ней один остался вооб-шче! Я целка, сказала. Ты целка? Ты понимаешь, что это означает? Это есть атавизм пережитка прошлого.

(Контаминация Паньки-директора. Кто это?)

Сейчас будет готова, но доводить до конца не надо…

Наше время не пришло, мы еще не в силе.

Это деды такие бывают, гладят. Гладиаторы. Но пока не можем.

— При матриархате всем распоряжается старая мать, и мужчины племени, в том числе и ее сыновья, живут с ней. Я говорю понятно, эй? Известная фраза «я ел вашу мать» есть оскорбление. Да! Есть патриархат, а есть… матрипархат. Опять панькинская контаминация.

Номер Один сказал эту мудреную фразу, тряхнул головой, как бы сам себе удивляясь, и продолжал:

— Мать для меня самое главное! У меня старшего брата убили в Сызрани, в армии. Пришло извещение, все. При выполнении служебного долга. В мирное время! Какая война может быть в Сызрани? Там три с половиной человека татар живет, все мирные. Она слегла. Я должен для нее жить! Я для нее все! Представляешь, брата убили, а я тоже на зоне. Ну? Почему я его зарезал: она плачет, а он на нее лезет, одеяло при мне сдергивает, штаны снимает с нее. Он ее всем заразил. Сифилис у мамы! До чего дело доехало! Я… достаю автомат… Калаш… И как — от души — его раз! И развалил. Размесил буквально! Его в морг, а меня зашивали. На мне столько швов! Я тебе покажу.

Быстро приспустил брюки. Встал.

Никакого результата. Испугался. Что это? Что со мной?

— Гляди, швы! Ты! Открой глаза! Как тебя зовут? Я тебя где-то видел! Давай-давай, глаза открой! Ну-ка гляди прямо!

Вылакал остатки водки из ее стаканчика. Что-то проняло слишком сильно. Сел. Опять ее руку крепко приложил. О чем говорил? О чем я говорил-то?

— Моя мать для меня самое главное! Но мать со мной жить не хочет. Живу с бабкой. Иногда спрашивает: «Вову ты убил?» Да нужен он мне! Я, что ли. У меня двадцать мерседесов было. Дал этому Вове полтора миллиона баксов. Он стал морду прятать, туды-сюды, дефолт. Ничего не вернул. Мне какое, на хей в йёт, дело? И не я его взорвал на хей. Но меня вызвали на взрыв, я видел эту ногу, как окорок, паленое сало. Нога осталась и полруки от локтя, но без пальцев. Двоюродная сестра Ленка, его жена, вообще, я на похороны пришел, она кричать. Чо кричишь, давно в лоб не огребала? Ты же вдова! Лечись! Не трогал пальцем я твоего засранца! Правильно его разнесли.

Рука у нее неживая какая-то. Не действует на меня ее рука!

— А ну, глаза открой! Иди на пол. Давай сделай мне эт самое. Радость. А?

Она не реа- эт самое, не ре-ги-а-ги-ро-вала. Из глаза у нее текет кровь?

— Ты что как эта, — продолжал Валера. — Эт самое. Знаешь что такое либидо? Это когда женщина, эт самое, холодная. Как тебя звать? Вот из ё нэйм? А, ты не секешь. Я тебя где видел? Глаз открой? А ну вставай. У меня сифона нет, только трихо… это. Трихо…