Xирург

Орала толстая канадка, принявшая на бугристый, выпирающий из платья, багровый от загара загривок вазочку с мороженым. Обломки вафельных трубочек и махонький зонтик покоились на ее блондинистой, замысловато уложенной, глупой голове — бесстыдно и одновременно целомудренно, словно смешные трогательные вещицы (карамелька, помада, тампон), выпавшие на виду у всех из расстегнувшейся дамской сумочки. На пол-октавы ниже канадки голосил канадкин муж — крепкий старикан в мятом полотняном костюме, заточенный в тесный стул, из которого он мучительно и безуспешно пытался вырваться, чтобы расправиться с безруким официантом. Официант, пепельно-бледный, словно дорогая льняная скатерть, и весь обвешанный крупными, как чирьи, каплями пота, напротив молчал, будто получил по лбу бетонной стеной, и никаких попыток спасти мороженое (или хотя бы канадку) не делал. А только таращил потрясенную физиономию на Анну, громко — на весь ресторан — ахнувшую от жалости, неожиданности и испуга.

Хрипунов крепко тряхнул шумящей головой, отгоняя медленно уползающий морок, и воткнул, наконец, сигарету в пепельницу. Часы на его запястье равнодушно показывали двадцать один час пять минут — только секундная стрелка тряслась на пару миллиметров восточнее прежнего направления. Надо же — целая жизнь прошла незамеченной. Целая жизнь… Анна все разглядывала погибший десерт, прижав к груди маленькую ладошку и сочувственно, как белка, цокая языком. А из дальнего угла ресторана уже несся, рискованно наклоняясь на поворотах, юркий метрдотель, ухитряясь одновременно метать в остолбенелого подчиненного далекие, рокочущие молнии и сладко улыбаться любопытно тянущим шеи курортникам — которым любое происшествие, будь то рухнувшая тарелка или тройное самоубийство из ревности — всего-навсего дополнительная острая приправа к поднадоевшей ресторанной стряпне.

Мир вновь распался на равнодушные, несовершенные части. Хрипунов бросил на стол пару купюр, осторожно, двумя пальцами — как стрекозины крылья — взял горячее запястье свой оставшейся без сладкого жертвы и молча повел ее из ресторана.

Год прошел со смерти младшей жены ибн Саббаха, и рикк на двери его дома высох, стал легким, как вдох, и по ночам тоненько жалобно выл от ветра и одиночества. К тому времени власть ибн Саббаха стала едва выносимой для него самого. Империя ассасинов поглотила едва ли не всю Персию, и теперь медленно переваривала добычу, отдуваясь, мучаясь изжогой и лениво раздумывая о новой, грядущей охоте. Хасан сам не знал, сколько у него крепостей, но каждая была практически идеально неприступной. Его обожали те, кто боялся, и боялись те, кто обожал. Подрастал скот, множились баснословные деньги, умирали сподвижники, гибли фидаины, и на их место приходили другие, такие же преданные и безмозглые.

А Хасан так и жил — совершенно один. И никто в Аламуте не знал — что Старец Горы ест и о чем думает. Мало-помалу крепость привыкала к ночному образу жизни: ибн Саббах окончательно усвоил повадки хищника, днем отлеживался в прохладной берлоге, выходил только в темноте и почти перестал разговаривать. Даже приказы отдавал исключительно взглядом, и тех, кто не умел поймать и верно истолковать этот взгляд, немедленно и жутко казнили.

И еще он все время бормотал, шелестел сухими старческими губами, прикрыв глаза и снуя пальцами по истертым четкам, и никто не осмеливался подойти поближе, чтобы понять, что шепчет Хасан ибн Саббах, какому богу молится. Прошли месяцы и месяцы, пока шелест не распался на отдельные слоги, на тихие безостановочные слова: Адиля — справедливая, Афрах — счастливая, Ахлям — мечтательная, Ахд — верная, Айша — живая, Алия — возвышенная, Аамаль — надежная, Анвар — светящаяся, Арибах — проницательная, Аридж — благоухающая, Асия — помогающая слабым … Как будто истощенный ручей капал и капал на неподвижный камень, силясь пробиться на волю: Любаба, Ляма, Mадиха, Mайса, Mаджида, Mанар, Mаймуна, Mунира … мягкосердечная, прекрасная, достойная похвалы, горделивая, преславная, сияющая, благословенная, излучающая свет.

Никто не знал, что делать, а Хасан все перебирал нежнейшие женские имена, катал их старым горьким языком. Хулюк — вечность, Хадийя — подарок, Хана — счастье, Ханан — милосердие, Хайят — жизнь… И снова — Абир, Айша, Захрах, Рубаб, Тахира — едва ощутимый стонущий зов, почти детский, почти заклинающий. Хасан и не думал, что его услышат, пока как-то на рассвете не споткнулся на пороге собственного дома о двух съежившихся девчушек, невесть откуда взявшихся, прелестных, перепуганных настолько, что они даже плакать не могли, и только все пытались спрятаться, подлезть друг под друга, будто слепые кутята, которых решили утопить.

Собственно, их и следовало утопить, а заодно с ними и того, кто додумался притащить маленьких босявок в Аламут, чтоб устроить выжившему из ума Старцу Горы роскошные разговины с обильным десертом. Идиоты, сварливо сказал Хасан ибн Саббах, ну сколько можно, а? За что мне это все, не понимаю. Но голос промолчал — вежливо и равнодушно, словно скучающий гость, случайно попавший в эпицентр семейного скандала. Он вообще теперь все чаще отмалчивался, а иногда вообще надолго пропадал, и тогда в голове Хасана целыми днями звенел только тоненький заунывный речитативчик — не то песенка задушенного Рахмана, не то плач сброшенного со скалы младенца.

Девчушки все тряслись у ибн Саббаха под ногами, совсем молоденькие дурехи — младшей вряд ли исполнилось девять лунных лет, столько же было Айше, когда она стала возлюбленной женой пророка Мухаммеда, да благословит Аллах его и род его. Хасан присел на корточки, и та, что повзрослее, тоненькая, сизовато-смуглая, с выпуклым, прекрасным ртом, немедленно спрятала голову маленькой у себя на груди — стремительным, удивительно взрослым движением. Как будто мать закрыла глаза перепуганному ребенку. От них обеих даже пахло, как от кутят — молоком и какими-то засыпающими цветами. А от мальчишек вечно разило пылью и потом.

Пророк попросил у Абу Бакра выдать за него замуж Айшу, пробормотал ибн Саббах и мягко повернул младшую девочку к себе. Совсем крошка. Ко лбу прилипли взмокшие смешные кудряшки. Губы прыгают. Сейчас заревет на всю округу. Точно заревет. А вот этого не надо, серьезно и тихо предупредил Хасан ибн Саббах, распрямился и, крякнув, поднял малышку на руки. Та всхлипнула и обмякла, точно мертвый ягненок. Тяжеловата для его возраста, однако… Чшш, шепнул Хасан в маленькое прозрачное ухо и неумело покачал девочку туда-сюда. Ни одного ласкового слова не было у него ни в голове, ни на языке — ни одного. Только мучительная немота никому не пригодившейся нежности.

И тогда — надо же было хоть что-то говорить? — он вновь зашептал тихую сунну. Абу Бакр сказал, но я же твой брат. Пророк сказал, ты мой брат по религии Аллаха и Его Книге, но Айша по закону предназначена мне в жены. Но прежде, чем он успел продолжить, неожиданно поднялась с порога старшая девочка и, глядя на Хасана ибн Саббаха огромными зеленоватыми глазищами, отчетливо произнесла. Мой отец Абу Бакр обратился к Пророку — о, посланник Аллаха, что же тебя удерживает от женитьбы на ней? Он ответил: это мехр. Тогда Абу Бакр сам отдал вместо Пророка этот мехр в размере 500 дирхем. И в месяце шавваль Пророк женился на мне.

На мгновение стало очень тихо. Только где-то в горах присвистнула от удивления сонная птица. Да отчетливо надавил на темя мигреневый небесный луч. Словно напомнил Хасану, о том, что он еще жив. Что они оба еще живы.

Тебя как зовут? — спросил он у старшей девочки, которая так и осталась стоять, вытянувшись струной и стиснув на будущей груди маленькие руки.