Шаутбенахт

— Ой, горит, горит, батюшки, комендатура!

Майор Еремеев в сторону, на двор, за дрова, за сараи. Так одолел меня, Еремеева, Котенко-майор.

Прячась в лесах, Еремеев не думал о семье, это была прежняя жизнь, из прошлого сияли огни ГОЭЛРО — так оно само думалось и настигало меня. Сказал тогда себе так, диким зверем ставши: «Что думать, ясно, что Елена Ивановна — красавица, высокое начальство собой пользует», — и не дал возросшему уж стону вырваться — прав таких не имелось, — а стон вогнал внутрь мыслью, что сытно и тепло ей, ибо знал страдалец, что нет истиннее чувств, нежели эти. Дочу же его прежних лет детдом прижал к своей груди. Будет учиться там, состригут ей косички. Так что если за их благо чистая тревога — нечего думать, а если за себя — нет прав уж таких. Но думалось. Тогда сказал себе: «Чтобы избавиться от этой мысли навсегда, тайно проникну в город и все узнаю».

Вот ночью от черной полосы леса на белое поле снега отделилась моя фигура. Она пошла за сарай, за дрова и вышла на двор комендатуры. В руку взял пистолет.

— Узнал? — спрашиваю.

Адъютант увидел, что я ему в грудь целю:

— Товарищ майор, не убивайте, никогда близко так смерти не видал. Молодой. Все дам, товарищ майор, кошелек в этом кармане, сапоги сымайте. Молодой.

— Что с Еленой Ивановной и Дочей сделалось?

— Товарищ майор, как матери родной клянусь — не я.

— Что?! Застрелю!

— Товарищ майор, родной, как матери, правду…

— Говори.

— Значит, Елену Ивановну в детдом, они сперва все думали, что их высокому начальству готовят, а их просто стам солдатам, наверное, стеречь супостат ваш приказал. Солдаты рассказывали, что долго бились они и кричали, что не им сие предназначено, а к утру такие сделались, что только в детском доме горшки выносить и годились. А вот Дочу вашу передали высокому начальству.

— А теперь давай сапоги… и шинель, и кошелек — все давай.

— Есть все давать. Вы ведь не стрельнете, товарищ майор?

— Не стрельну. Только в голову рукояткой ткну, чтоб сознание потерял и не закричал, когда я уйду.

— Спасибо вам, товарищ май…

Седой волос плетет голову майора Еремеева. Не за себя — за Дочу, за Елену Ивановну, за квартиру, где столько счастья они перевидали, мстителем стал. Но тут вошли немцы, сея смерть и разрушение. «Да-с, именно сея смерть и разрушение», — говорю я, потому как еще не остыло офицерское сердце. И не стал на их сторону, обождал, пока назад уйдут, и тогда пошел на Москву. Движется майор Еремеев по большой Смоленской дороге и думает: «Скоро ли примкнет ко мне народная армия?» Так никто и не примкнул. Правда, в Истре повстречался одинокий воин. Но оказался ранен — был без ноги, висело только колено. Этот воин распугал всех, потому что вершил суд. Стоя посреди улицы, он кричал страшным голосом:

— И я-я т-тебя п-п-приговорил, Иосиф Сталин. Р-рас-стрел. — И выхватывал из-под мышки свой деревянный автомат и давал очередь: — Та-та-та-та-та-та-та. — Но, выпивший, он мазал. И тогда снова: — Я т-тебя п-п-при-говорил, Иосиф Сталин, к расстрелу. Та-та-та-та-та-та-та. — И снова: — Именем нар-рода. Я тебя приговорил…

Я подошел к нему и сказал:

— Старый солдат, твой майор клянется тебе, что он отомстит за тебя.

Вскоре майор Еремеев вступил в Москву. К тому времени враг уже был напуган смертельно. Он скрывался от правосудия в подземном дворце из железа, внутрь которого вел всего лишь один ход, но зато имелось множество потайных выходов. Днем и ночью гудели электрические провода, вспыхивали лампочки. Глухонемые диспетчеры принимали и передавали сигналы. Слепые механики конструировали машину, которая могла бы пожирать будущее. Сталин неумолимо обрастал кольцами лет. Уже семьдесят три насчитывало их тело его, и безглазый косец мерещился ему в каждом предмете. Как мучился он страхом смерти! Даже в полночь, когда все люди спали, его не мигающие от ужаса глаза по-совиному горели, будто бы среди черных ветвей. Три стены он воздвиг вокруг себя. Первую составляли обманутые, они выедали в хлебе мякиш, пили кипяток и носили передачи. Вторую составляли обманщики, они разворачивали бутерброды, пили кровь и носили синие галифе. И третью — собаки с человеческими именами. Они носились по всему дворцу, размахивая огромными, подобными змеям, хвостами. Попадались среди них и с львиными гривами, и с тремя головами — у этих последних кончики красных языков, свисавших из раскрытых пастей, обычно слипались. Стало ли страшно майору Еремееву? Ни чуточки. Было ли трудно майору Еремееву? Неизреченно. Но на то и был он майор, на то и горели в малиновых уголках его воротника майорские ромбы, чтобы прорвать все круги оцепления, и там, где майорство его спотыкалось, приходило на помощь отцовство.

С обманутыми (шепотом):

— Слушай.

— Что?

— Дай пройти.

— Не-е.

— Что «не», что некаешь, дурак…

— Что? Обзываться? Так я живо…

— Да тише ты. Передачи носишь?

— Ну…

— Я пронесу.

— Да нельзя мне, пойми.

— Что «нельзя», давай показывай, что у тебя?

— Да вот иголка, яичко…

— Больше ничего?

— Заварочки немного.

— И все? Бедно живешь.

— Что?! Агитируешь? Я, знаешь, быстро отправлю, куда следует.

— Да ладно тебе. Водку пьешь?

— Ох…

— Что заохал, пьешь или нет?

— Пью, мил человек, пью.

— Пропустишь, тогда дам.

— Ох… искуситель.

— Да что ты боишься? Живет хужее собаки, чай пустой пьет, кукишем хлебным закусывает, а еще боится.

— Опять за свое? Опять агитируешь? Сейчас сообщу, кому надо.

— Да погоди ты. Скажи лучше прямо, за водку готов пропустить?

— Готов. Готов, милый человек. На все за нее готов.

— Тогда забирай и будь здоров.

— До свидания, папаша… постой ты, совсем забыл, как с передачкой-то?

— Ну, суй сюда… да не пей хоть на посту, дождись смены.

— Отстань.

— Засудят же.

— От-стань, говорю, идешь и иди. Эх, все равно пропадать.

Так миновал я первый пояс обороны Москвы. Дальше стояли отборные части. С этими разговор короткий.

— Кровопийца!

— Чего… ах ты, старый хрен! Я думал, свой кто зовет. Да я тебя, батя, за «кровопийцу»… Эй, Андропов!

— А у меня гостинец.

— А ну покажь какой? Андропов, принеси-ка, голубчик, свеженьких газет.

— Ты, душегуб, только и знаешь, что кровь пить, а вот кока-колы не хочешь?

— Отец… ты шутишь… настоящая кока-кола?

Оставался третий пояс, где человеческой власти приходит конец и начинается царство собак. Они рычали, носились поодиночке и парами, как в упряжке, высматривали что-то вдали. Иногда, чтоб лучше видеть, одна становилась передними лапами на спину другой. Едва я появился, вся свора кинулась ко мне. Впереди, стуча лапами, скакало трехголовое чудовище, склеенные слюной языки высунулись красным трезубцем. На мгновение они разлетелись, задев о камень, но тут же стрезубились вновь.

— Не меня! Не меня! Того, кто пропустил! — только и успел крикнуть майор Еремеев, чтобы хоть на мгновение наполнить оторопью собачьи извилины, а уж как этим мгновением воспользоваться, тут его учить не надо было.

«А в самом деле, кто пропустил?» — сверкнуло внутри собачьих морд.

— Синие штанины — вот кто!

«Синие штанины… Расставили ноги, что ли?»

— А за что пропустили-то, главное.

«Совсем запутались. Синие штаны ни за что не пропускают. А за что пропускают, стало быть…»

— За кока-колу!

«Но это же… Валютная операция! Идеологическая диверсия!! Гау! Хав!»

Все сразу наполнилось радостным лаем. Псы знали отлично, что это, а знать на отлично — страшно рррадостно. Ррррр!

Майор Еремеев проводил глазами свору, пока она не превратилась в еле различимую точку, и тогда приблизился к заветной двери — был Еремеев у цели. Дважды подпрыгнул и на третий раз сорвал зубами провода. Болтались проводочки низко-низко, разорванные да перегрызенные отцовской любовью (ибо уж тут-то точно действовал отец, никакого майора на это бы не хватило, все, покончено с майором было). Отдернул он шторку и невидимый, из темноты, припал к дверному стеклышку. И за много лет впервые улыбнулся отец Еремеев. Сталин в этот миг как раз пробегал возле самой двери — играл с двумя своими собаками, бегал с ними наперегонки. Когда собаки поравнялись с дверью, увидел я на хвостах у них звезды: генерал-лейтенант и генерал-майор. Потом втроем стали ходить на четвереньках, доходят до одной стенки, разом поворачиваются и идут назад шеренгой, как на параде. Сталин посередине и так же точно, как они, лает, головой при этом крутит своей усатой, довольный. Вдруг вскочил: