Темп

Выйдя из ванной, Арам заметил просунутую под дверь бумажку. «У вас крепкий сон. Я стучала, вы не ответили». Хотя на записке не было подписи, тона было достаточно, чтобы определить автора. Во всяком случае, этого хватило, чтобы рассеять головную боль и чтобы комната вокруг перестала качаться. Записка доказывала, что тот час, который они провели вместе за болтовней, не нагнал на нее тоски. В его поведении не было ничего такого, что могло бы ее вспугнуть. Во всяком случае, ее стиль allegro spianato [44] явно принадлежал не такой девушке, что пугается из-за пустяков. У нее под рукой был Шинкер, и ему, Араму, нечего во все это вмешиваться. Она летит на Родос — в четверг, как она уточнила, — так что можно было бы поболтать с ней опять, если случай сведет их снова, хотя бы для того, чтобы скоротать время до приезда Орландо, который сейчас, должно быть, уже летит в Лондон. Их встреча назначена на следующий вторник: срок вполне нормальный для врача, к которому за консультацией приезжают из таких далей.

— Господина Шинкера здесь нет? — спросил он у служащего, находившегося в бюро приема.

— Его не будет дней десять. Он женит брата в Цюрихе.

Он сам удивился, что ему понадобилось это подтверждение.

В холле было много народу, и в ресторанном зале большинство столов было занято. Приезд больших групп, как это сейчас практикуется. Он заглянул в бар, тоже переполненный, и не увидел лица, которое искал. Он был, однако, убежден, что коль скоро молодая особа, назвавшаяся… Ретной, просунула записку под дверь, то, значит, она хотела ему показать, что снова находится в стенах отеля и что, если поможет случай, они могли бы возобновить обмен точками зрения. Другими словами, это означало, что она где-то ждет его, либо в главном здании, либо в здании «Спортинга». Но уж конечно не на берегу озера, чтобы романтически прогуляться среди чаек, чей крик похож на скрежет старых ржавых цепей. Он должен найти ее.

Поэтому он спустился до «Гига», пока еще закрытого; потом, пройдя через подземный переход, направился к спорткомплексу. Гимнастический зал был пуст, a bowling, наоборот, заполнен ребятами и девушками, пришедшими, вероятно, из города. При ярком свете дня, проникавшем через стеклянную крышу, декорации, которым недоставало прожекторов, вся экваториальная растительность вокруг бассейна показалась ему тщедушной и жалкой. Вернувшись в главный корпус отеля, он опять прошел через раздевалку для персонала, где у молодого Шинкера был свой шкаф и запасы продовольствия. Потом с тем же успехом обошел другие коридоры и другие этажи.

— Я могу вам помочь?

Он узнал Хельмута, коридорного, у которого накануне был такой удивленный вид, когда тот увидел его в сопровождении всего staff и без багажа. Арам уже было собирался описать ему девушку и попробовать получить какие-нибудь сведения о ней. Но он слишком привык вести свою игру не спрашивая мнения других, не задавая себе вопросов относительно того, как бы на его месте поступил другой, доверяя только своему инстинкту, и поэтому предпочел оставить все как есть. И, показав юноше жестом, что узнал его, он пошел дальше. Однако то обстоятельство, что он наткнулся на него в бельевом секторе, — он увидел, как вокруг длинных столов с горами одеял и выглаженного, сложенного в стопки белья суетятся женщины, — натолкнуло его на мысль о некоторой двусмысленности его поисков.

Девушка, несомненно, объявится снова. И, очевидно, тогда, когда он меньше всего будет этого ожидать. Но что толкало его на поиски?.. На память пришла одна фраза Тобиаса. Фраза, которая больше, чем что-либо другое, повлияла на его решение отказаться от соревнований. Это был как раз текст телеграммы, которую тот послал ему в момент отборочных матчей за титул: «Вы стоите большего, мой мальчик. Уходите. Никогда не нужно играть в игру, где рискуешь проиграть». Кто такой был этот Ласнер-Эггер, чтобы так с ним разговаривать? Телеграмма нашла его в Полонице-Здрус, и поначалу он не обратил на нее внимания. Лишь в самолете, который уносил его в Нью-Йорк, на него нашло озарение, и он вспомнил Баден-Баден и партию, завершившуюся сокрушительным матом, партию, где его партнером был старичок, совершенно выведенный из себя и, очевидно, страшно обозленный тем разгромом, что учинил ему какой-то мальчишка.

То было так давно. Время от времени эта фраза звучала у него в ушах. Только почему же сейчас, когда он ничем не рисковал и не начинал никакой партии?

Он снова наткнулся на массу народа в холле, который вдруг стал походить на зал ожидания на вокзале, где беспорядочно толкутся люди. Увидел, что в бывшем зимнем саду, во всю его длину, установлен стол, уже украшенный канделябрами и множеством гвоздик и роз. Ленч, ужин «Ротари» или нечто в этом роде. Мир светской хроники, увлекаемый теперь потоком общества, которое уже не очень отчетливо понимает, чем оно является, что собой представляет, движущийся взад и вперед мимо огромных, украшенных гирляндами и ангелочками зеркал, не отражаясь в них.

Он прошел в другой салон, который когда-то был бальным залом. Среди посуды и хрусталя суетились официанты, расставляя приборы и букеты на небольших, с густо накрахмаленными скатертями столиках по периметру зала. Ему очень нравилось это место. Ребенком, когда Грета выполняла здесь иногда кое-какую работу, ему случалось промчаться через весь первый этаж — хотя в принципе входить в отель ему не разрешалось — и остановиться здесь в центре зимнего сада, замерев от восхищения и преклонения перед таким великолепием. Большая люстра, а над люстрой прямо-таки цветочный рай из разноцветного стекла, и, наконец, совсем в глубине — маленькая сцена с занавесом типа арлекин. Все это было на месте, причем в прекрасном состоянии. Ведь рассказывали, что на этих подмостках выступали, — что было с их стороны несколько опрометчиво, — Габриэль Режан и ряд других знаменитостей, несомненно чтобы привлечь внимание кого-нибудь из тогдашних великих, проживавших на Швейцарской Ривьере. Сцена, абсолютно похожая по своим размерам и обрамлению на те, где выступал и он, вместе с Арндтом. Точная копия обыкновенных картонных театров с их немного шизофренической имитацией мрамора, которые нередко встречались в отелях высшей категории — hotels with an atmosphere of refinement and aristocracy, [45] если вспомнить формулу рекламы — в те далекие времена, когда Тобиас был молод.

Однако главным для него всегда было не это обрамление сцены с рисованным занавесом, рамкой и будкой суфлера и не этот знаменитый витраж с металлическими переплетами, воспроизведенный во всех книгах, посвященных такому стилю, и даже на местных почтовых открытках. Что больше всего привлекало внимание прежнего Арама, что заставляло его замирать здесь, — удивительно еще, что он ни разу не уткнулся в ноги Тобиасу и даже никогда не замечал его поблизости, — так это люстра, большая люстра, та самая, что он видел тогда и которая по-прежнему сияла над его головой. Конечно же он мог видеть другие, столь же прекрасные, в некоторых церквях, но Грета его в такого рода места не водила, — да и думала ли Эрмина вообще о том, чтобы крестить его? — и в результате пышные церемонии, переносные алтари, сверкание светильников, цветные витражи, пропускающие лучи солнца, колонны с позолоченными капителями, ангелы… ассоциировались в его сознании не с той или иной церковью, не с тем или иным приходом, а с этим салоном «Ласнер-Эггера», где раз и навсегда застыла, прикрепленная к потолку, со всеми своими фонарями, колпаками, подсвечниками, подвесками, эта чудесная карета фей и святого причастия.

В том, что она еще висела здесь, все такая же сверкающая, словно большая остановившаяся в своем падении ракета, было нечто от чуда. И, обнаружив ее такой прежней, Арам, отнюдь не склонный ко всякому тщеславию, снобизму, показухе, абсолютно свободный от всего этого, вновь и вновь изумлялся тому, что такое нагромождение искусственных элементов и бликов могло стать для него — ровно как и для всех верующих — столь необходимой частью действительности.