Голова в облаках

— Вот его порядок, гляди, — сказал он Межову, ткнув пальцем в сторону комбинатского сквера, примыкающего к производственной территории.

Межов остановился, разглядывая входную арку с лозунгами и призывами, прочитал: «ОТДЫХАТЬ ОТДЫХАЙ, А О ТРУДЕ НЕ ЗАБЫВАЙ!» «Алкоголь — пережиток прошлого». «Я собрал металлолом и купил за это дом». «БУДЬ КУЛЬТУРНЫМ, НЕ ВАЛЯЙСЯ ПО КУСТАМ И ГАЗОНАМ!» «На сберкнижке накопил — поросеночка купил». «НЕ ИГРАЙТЕ С ОГНЕМ, ОГОНЬ — ПРИЗНАК ПОЖАРА».

— Его творчество?

— Да, личный вклад товарища Гидалия Диевича Башмакова в культуру. Все написанное по стенам, арке или скамьям он называет «стационарной агитацией», а таблички, плакаты и лозунги, которые можно снять, — «транзитной».

— Надо посмотреть поближе.

Они прошли в сквер, тенистый, с ровными рядами цветущих медовых лип и белоствольных берез, со скамьями вдоль дорожек и цветочной клумбой, с подстриженными кустами шиповника вдоль забора. Сквер хороший, ухоженный, но испорчен и здесь пошлыми табличками и надписями: «ЛЮБОВЬ — ДЕЛО ОБЩЕСТВЕННОЕ», «На деревья не влезать!», «Целуйся при наличии сердечного чувства. Не давай поцелуя без горячей любви»…

— Что же ты до сих пор молчал? — упрекнул Межов.

— Я думал, ты знаешь. В районке весной фельетон был, да Башмаков не понял их иронии, оставил без последствий.

— Вмешался бы. Дело-то больше молодежное. Или после женитьбы в сквер уже не заглядываешь?

— Собирался, да то посевная, то заключительные занятия в комсомольской сети, то еще чего. Вот теперь надо браться с другой стороны — как директору.

— И не мешкая. — Сквер-то ведь уютный, чистый.

— Это трудами Fнтиповны и Михеича, здешних вахтеров. Подметают, поливают, белят, красят… Добрые старики.

— На комбинате много хороших работников. Развяжи им руки, не сковывай инициал-иву, и дело пойдет. Вон они как радостно тебя встретили. Будто долгожданный большой праздник.

— Это они увольнению Башмакова радовались, а не моему назначению.

— Ладно, не скромничай. Пошли обедать.

— Идем.

IV

В тот же день Ручьев с секретаршей Дусей снял в сквере все нелепые таблички и бестолковые призывы «транзитной агитации», а «стационарную» мазню оставил до завтра. Надо закрашивать или соскабливать, а времени уже не было, он допоздна проходил с Башмаковым по цехам, занимаясь приемо-сдаточными делами, и освободился только к восьми вечера. Он бы и «транзитную» не успел убрать, если бы не помощь секретарши Дуси, которая не ушла после рабочего дня. Как и многие девчонки, она была тайно влюблена в своего комсомольского секретаря и теперь чувствовала себя самой счастливой. Отныне она каждый день будет видеть его, сидеть у его двери в приемной, знать, чем он занят, помогать ему, оберегать от назойливых посетителей.

— А сквер-то веселей стал, а, Дусь?

— Веселей, Анатолий Семенович. Красивше. Сплошные запреты были: не влезать, не сорить, не валяться, не целоваться… Он и меня в бабкину юбку нарядил. Понимаешь чертов, извини-подвинься! Видите, какая я в ней уродина?

Ручьев отшагнул с аллеи в кусты, поглядел и опроверг:

— Таких никакая одежда не может испортить. Красавица!

— Что вы, Анатолий Семенович, в мини я красивше. Можно, я завтра на службу в мини приду?

— Не только можно — нужно! Всеми силами и средствами вышибем затхлый дух башмаковшины, выметем все бюрократическое, все казенное! Такой наш лозунг на ближайшее время.

— Ой, Анатолий Семенович, как я вас… понимаю! Не зря вас так любят, так любят…

— Ладно. Отнеси этот «агитационный» хлам в мусорный ящик, и на сегодня все. До свиданья. Жена, поди, заждалась, пойду.

И ушел боковой дорожкой, даже не заметив, что Дуся» погрустнела. Не зря говорят о его неколебимой моральной устойчивости.

Но далеко уйти Ручьев не успел, его караулила Вера, жена Андрея Куржака.

— Толя, Анатолий Семенович, дорогой! Я безумно рада, что тебя выбрали, выручай, родной. Андрюшка никого и ничего не слушает, сложил чемодан, баран упрямый, и ушел в Дом приезжих. Из своего родноого до-ома!.. — Она взвыла и, испугавшись собственного голоса, закусила мятый угол косынки. — Две ночи там ночует, негодник, не приду, говорит, давай разво-од…

Ручьев обнял ее задрожавшие плечи, усадил на скамью под березой, погладил рыжую поникшую голову.

— Успокойся, Верунь, расскажи по порядку.

Давясь слезами, она рассказала, что причиной частых ссор и ухода Андрея стало подчиненное, как он говорит, положение в семье и на работе. А все потому, что сосисочное отделение Андрея два года отстает от сарделечного, которым руководит она, и вот ее фотка на Доске почета, ее выбрали депутатом сельсовета, про нее писали в районной газете Кирилл Мухин и Лев Комаровский, она зарабатывает в полтора раза больше Андрея, получает премии и представлена к медали, а у него всего лишь звание мужа своей передовой жены. А он ведь ого какой самолюбивый, он мужик настоящий, мастер прекрасный, куда мне До него, в ученицы ему не гожусь, в подсобницы, и вот…

— Почему же отстает твой прекрасный мастер?

— Из-за Башмакова. Тому сказали, создай женщину «маяка», он и сделал. Весь комбинат в передовые не вытянешь, а одно отделение можно. Для прикрытия. Выделил мне лучших рабочих, лучшие механизмы, план поменьше — и «маяк» готов. На собраниях за комбинат выступаю, на разных совещаниях: «Хотя наш комбинат пока не передовой, но сарделечное отделение колбасного цеха выполнило план на сто двенадцать процентов…» Сперва не понимала, что к чему, думала, так и надо: вот, мол, одно отделение выведут вперед, за ним другое, третье, весь цех, а уж за нашим цехом подтянутся остальные, и комбинат станет передовым. Вот как я думала, а того не понимала, что Башмакову-то надо…

— Не верь, Семеныч, все она понимала, отличиться захотелось, «маяком» стать! — Из-за кустов вышел Андрей Куржак, еще в рабочем комбинезоне, в беретке, но заметно выпивший. — Иждивенцем меня сделала, негодяйка!

Вера вскочила:

— Следишь, подслушиваешь? Как только не совестно! А еще меня обвинял…

— Что, скажешь, неправда? А кто мне кричал «кишка тонка», не ты, любящая женушка?!

— Ну и что. Я же сардельки делаю, а ты сосиски. Скажи, Анатолий Семенович? Они же тоньше, сосиски.

Ручьев с улыбкой наблюдал за ними, как за драчливыми воробьями, и не выдержал, откинулся на спинку скамьи, залился-захлебнулся мальчишеским смехом. Отсмеявшись, встал, обнял их, озадаченных, — чего ржет? — за плечи:

— Не ссорьтесь. Вы же замечательные мастера, любите друг друга, а Бащмакова теперь нет, все будет о'кэй. Ты, Андрюша, заскочи утром ко мне, помозгуем о твоих сосисках.

— Да я уж прикинул кое-что, Сеню Хромкина в наладчики пригласил, завтра обещает зайти. После обеда.

— И прекрасно. Давно надо бы так, а то расходиться с женой вздумал, к рюмке потянулся…

— Да Башмаков дорогу загородил, Семеныч.

— Ну, ни пуха вам ни пера!

И убежал, даже не заметив, что осчастливил их своей легкостью и сердечным вниманием. Но убежал лишь до следующей скамьи, где его поджидала полная начальственная Смолькова.

— Поздравляю вас, Анатолий Семенович, несказанно рада! — вскочила она, заступая ему дорогу. — Вся Хмелевка буквально ликует от вашего назначения. Мы же знаем вашу энергию, ваш демократизм. К Башмакову я с января хожу за разрешением собрать металлолом, и вот уже конец полугодия, начались каникулы… Но я еще успею созвать восьмиклассников, если позволите, если есть бросовые железки…

— Есть, есть, как не быть. Весь комбинатский двор захламлен, не поймешь, где что лежит.

— Можно, завтра с утра?

— А чего тянуть — пожалуйста.

— Ну спасибо. Я уж думала, не выполним, к выговору готовилась. Спасибо великое!..

Наконец оторвался, побежал дальше, но на выходе путь преградил важный банковский управляющий Рогов-Запыряев:

— Уважаемый товарищ Ручьев! Я искренно поздравляю вас с назначением на серьезный пост и желаю значительных служебных успехов лично вам и вверенному вам комбинату. Конкретно говоря, я желаю выполнения установленных планов производства…