Призраки Гойи

В то время как Инес начинает выводить на бумаге неровные буквы, он спрашивает, хочет ли она есть и пить. Женщина поднимает на художника глаза, перестав писать, и смотрит на него. Он повторяет вопрос, и на сей раз она отвечает: да, она голодна. Она кивает, подтверждая, что хочет есть.

У Гойи всегда под рукой что-нибудь съестное: ветчина, сыр, маслины, кусок черствого хлеба. Он приносит всё это и даже стакан вина. Инес не пила вина пятнадцать лет. Первым делом она набрасывается на сыр, жадно пожирая его.

— Спокойно, — говорит Гойя, — ешьте спокойно.

Не слушая его, женщина выпивает полстакана вина. Затем она вновь принимается писать, уже быстрее, чем прежде. Она протягивает Гойе листок, и он читает вслух:

— Мой отец умер, мой брат умер, где моя мать? Где мой ребенок?

Гойя спрашивает:

— Ваш отец умер?

Инес кивает. Художник ошеломлен смертью Томаса. А также огорчен. Он не решается сразу сказать Инес, что ее мать тоже мертва, как и Альваро, утонувший в море. Он не знает, о чем спросить эту несчастную: откуда она пришла, отчего умерли ее отец и брат. Он видит ее немощной и обессилевшей, с затуманенным рассудком. Написав еще несколько слов, Инес останавливается, опять принимается есть, допивает вино, снова пишет и просит воды; Гойе кажется, что она готова пить и есть что угодно.

Он советует ей не глотать ветчину и маслины слишком быстро и читает то, что она написала: «…они подвешивали меня три раза, и я призналась, они сказали, что я — еретичка…».

Женщина смотрит на Гойю и спрашивает у него, что такое еретичка, но он не слышит. Он продолжает задавать вопросы, на которые Инес не отвечает; внезапно она хватает бумагу и пишет: «Где мой ребенок?».

Гойя спрашивает:

— Какой ребенок?

Она отвечает, хлопая себя по животу:

— Мой ребенок!

— У вас был ребенок?

— У меня есть ребенок.

— Успокойтесь, Инес, успокойтесь. Какой еще ребенок? У вас был ребенок в тюрьме?

— Да! Где мой ребенок? Я хочу видеть моего ребенка! Где он?

Художник слегка растерян. Собственная глухота тяготит его. Речь и жесты Инес бессвязны. Изголодавшаяся узница продолжает набрасываться на еду, она выплевывает на пол маслиновые косточки и говорит только о своем ребенке. Она произносит это слово раз пятьдесят. Гойя спрашивает у нее, кто отец этого ребенка. Она отвечает: один монах. Какой монах? Инес так и не узнала его имя. Просто один монах. Художник тотчас же думает о Лоренсо, но тот исчез более пятнадцати лет тому назад. Он не может быть отцом ребенка.

Гойя открывает одно из окон мастерской, высовывается и зовет очень громким голосом:

— Долорес! Долорес!

Мгновение спустя седовласая женщина лет сорока появляется на улице под окном, вытирая руки о фартук. Она поднимает вверх глаза и спрашивает, всплеснув руками, что ему понадобилось в такое время.

Гойя просит ее сейчас же подняться в мастерскую, она ему нужна. Женщина отвечает, что ей некогда, она готовит еду. Он ничего не слышит и снова просит ее подняться, подняться сию же минуту. Она ему нужна. Долорес повторяет, что занимается стряпней. Художник закрывает окно.

Женщина возвращается к себе с ворчанием. Она живет на первом этаже в одной комнате с маленькой кухней вместе с мужем-торговцем конфетами вразнос и двумя детьми. Трижды в год Гойя даст им немного денег, чтобы они присматривали за дверью мастерской во время его отсутствия. Время от времени Долорес у него убирает. Они давно знают друг друга.

Гойя возвращается к Инес, продолжающей писать каракулями. Он спрашивает, что случилось с ее ребенком, был ли это мальчик или девочка.

— Девочка, — отвечает она. — Маленькая девочка. Но они сразу же забрали ее у меня. Сразу же. Они унесли ее. Я не знаю, куда они ее дели. Помогите мне. Помогите.

Инес цепляется за художника, молит о помощи, собака лает, а Гойя ничего не слышит. Инес говорит, что ей нужен ребенок, только ее ребенок; она выпивает второй стакан вина, встает, снова садится и кричит:

— Надо помочь мне найти ребенка!

И тут появляется Долорес. Она входит через дверь, оставшуюся открытой. Гойя просит ее помочь отмыть лицо и тело Инес. Пусть она сходит за бельем, мылом и горячей водой. Женщины умеют это делать. И пусть еще захватит какую-нибудь одежду, всё равно что. Шерстяную.

Долорес сочувственно спрашивает, в чем дело. От этой бедняжки скверно пахнет. Кто она: нищенка? Сумасшедшая? Очередная жертва французских солдат, которые схватили и изнасиловали ее, как, по словам Долорес, и половину женщин Мадрида? Отчего она в таком состоянии?

Гойя не слышит и не отвечает. Скорее, скорее, говорит он. Это одна из моих знакомых, дочь умершего друга. Она может простудиться. Она рискует умереть. Кроме того, нужен врач. Надо будет позвать врача. В этом квартале есть врач?

Инес продолжает спрашивать у Гойи, что слышно о ее ребенке, о маленькой девочке, которую у нее отняли и которую она хочет снова увидеть. Больше ее ничто не волнует. Тело бывшей узницы ест и пьет само по себе. Она не жалуется и ни о чем не просит лично для себя. Ах да, еретичка. Она снова задает этот вопрос. Что значит еретичка? И ребенок, где он? Почему его забрали? Куда его дели? Ее ребенка, ее малышку? Долорес, прежде чем выйти и отправиться за бельем, спрашивает у Гойи, о каком ребенке идет речь. Не он ли, случайно, его отец?

Художник не слышит этого вопроса. Он говорит женщине, что нужно приготовить постель для Инес: нужен какой-нибудь диванчик, соломенный тюфяк, простыни и одеяло. Долорес — славная женщина, она всегда готова помочь. Однако она в растерянности. Как же быть? У нее что-то варится на огне, стряпня, того и гляди, подгорит. А тут еще муж, у которого нелегкий, вовсе не сахарный, как его конфеты, характер, особенно сейчас, когда торговля сладостями не больно-то идет. Вдобавок у одного из детей колики в животе.

Гойя понимает, хотя и не слышит, что у Долорес какая-то проблема. Он берет две-три монеты и протягивает их ей. Дело тотчас же улаживается, проблема разрешается. Да да, она сделает то, что нужно. Не стоит волноваться, говорит Долорес. Она быстро спускается и снова поднимается в мастерскую.

Гойя спрашивает у Инес, правда ли то, что она только что рассказала.

— Да, — отвечает та, несколько раз кивнув, — да, это правда.

— Вы готовы поклясться? Поклясться Богом, что это правда?

Инес клянется.

12

Переменчивое смутное время. Очередной мятеж вспыхивал то здесь, то там, а затем затухал. Испанское правительство обосновалось в Севилье. Король Жозеф, коронованный Бонапарт, которого его противники называли El rey intruse, «король-самозванец», покидал Мадрид в то самое время, когда Веллингтон, высадившийся в Португалии с английскими войсками, приближался к городу. Бонапарт вернулся в Мадрид, когда Веллингтон сбежал оттуда, страшась зимы.

Разноречивые слухи противоборствовали, подобно солдатам. Как ни странно, вся Европа, казалось, зависела от личной судьбы Наполеона. Вечером никто не мог точно сказать, доживут ли до следующего утра правосудие, законность, порядок и власть. После Сарагосы французские генералы взяли Кордову и Гренаду, но было невозможно установить в пределах Испании четкие границы между покорными и бунтующими областями. «Просвещенные» люди то ликовали, то впадали в уныние, порой на протяжении одной и той же недели. Семьи распадались, друзья враждовали. Одни радовались краху инквизиции, другие беспрестанно устраивали крестные ходы в честь той или иной Пресвятой Девы.

В королевском дворце Мадрида то и дело менялись хозяева и внутреннее убранство. Вечером со стен снимали одни портреты, утром приносили другие. Предметы обстановки уносили в подвалы. Убирали распятия, россыпи крестов, вешали новые гардины и обивали мебель другой тканью. Следовало ли заменить испанских орлов наполеоновскими? По этому поводу велись жаркие споры. «Зачем их менять? — говорили одни. — Все короли считают себя орлами!» «Да, — отвечали другие, — но не все являются таковыми». Итак, орлы тоже воевали между собой. В первую очередь орлы.