Повесть о любви и тьме

Но тут на сцену выхожу я — в роли мальчика из сказки «Новый наряд короля». И с негодованием истинного реалиста атакую стихи моего дедушки: разве ты не живешь в Иерусалиме столько лет, разве ты не знаешь доподлинно, чем на самом деле вымощены улицы Иерусалима, и что на самом деле парит тут над площадью Сиона — так зачем же ты все время пишешь о том, чего вовсе не существует? Почему бы тебе не написать что-нибудь о подлинном Иерусалиме?

Услышав эти наглые речи, вскипел дедушка Александр, и лицо его, покрытое легким румянцем, мгновенно стало полыхающе-красным. Он грохнул кулаком по столу и зарычал на меня:

— Подлинный Иерусалим!? Ну, что такой маленький клоп, вроде тебя, вообще знает о подлинном Иерусалиме?! Ведь подлинный Иерусалим — он как раз в моих стихах!!!

— А до каких пор ты будешь писать по-русски, дедушка?

— Ну что, ты, дурак (это он произнес по-русски), ты, клоп, говоришь: ведь я и считаю на русском! И кляну себя на этом языке. На русском я вижу сны по ночам! На русском я даже… (но бабушка Шломит, которая точно знала, что у него последует за словом «даже», поторопилась оборвать его, гневно отчитав по-русски: «Что с тобой? Ты ненормальный? Видишь, мальчик рядом с нами!!»)

— Ты хотел бы когда-нибудь вернуться в Россию, дедушка? Побывать там?

— Нет уже. Пропади… (он опять вставил русское слово).

— Чего «нет уже»?

— Ну, чего нет… чего нет… Нет России! Умерла Россия. Есть Сталин. Есть Дзержинский. Есть Ежов. Есть Берия. Есть одна огромная тюрьма. ГУЛаг есть там! Евсеки! Аппаратчики! Убийцы!

— Но ведь Одессу ты все еще немного любишь?

— Ну, любишь, не любишь… что это… Кого это вообще волнует, черт его знает…

— Ты бы не захотел вновь ее увидеть?

— Ну, ша, клоп, довольно. Ша. Чтоб ты пропал. Ша, — подвел он черту опять-таки на русском.

Однажды в своем «кабинете», за стаканом чая с печеньем, которое называлось у нас на идише «кихелах», — это было после потрясшего всю страну скандала, когда были вскрыты факты некой аферы, связанной с коррупцией и присвоением денег, — дедушка рассказал мне эпизод из его одесской жизни. Он был тогда пятнадцатилетним подростком:

— …На моем велосипеде я однажды быстро, быстро мчался с депешей (без русских слов он обойтись не мог) к господину Лилиенблюму из «Ховевей Цион». О, Лилиенблюм, — пояснил мне дедушка, — был, по сути, самым первым нашим министром финансов!..

Лилиенблюм, известный ивритский писатель, в те годы добровольно исполнял обязанности казначея «Ховевей Цион» в Одессе. Так вот, дожидаясь, пока господин Лилиенблюм набросает ответную записку, этот юнец, мой будущий дедушка, достает из кармана пачку папирос, небрежно, как мужчина среди мужчин, придвигает к себе пепельницу и коробок спичек, лежащих на столе в гостиной. Господин Лилиенблюм поспешно положил свою ладонь на пальцы юнца, остановив его, быстро вышел из комнаты, вернулся через секунду, протянул другой, принесенный им из кухни, коробок спичек и объяснил, что спички, лежащие на столе, куплены на деньги «Ховевей Цион», и пользоваться ими можно только во время заседаний комитета и только курящим членам комитета.

— Ну, вот… Общественное достояние было тогда действительно общественным, а не бесхозным. Не так, как у нас здесь, в нашей стране, нынче, когда после двух тысяч лет мы, наконец-то, создали государство, чтобы было кого обворовывать. В те времена каждый ребенок знал, что дозволено, что запрещено, что бесхозно, а что таким не является, что мое, а что не мое…

Однако принципам этим дедушка следовал не всегда. Не до конца. На исходе пятидесятых годов вошла в обращение новая симпатичная банкнота достоинством в десять лир с портретом Бялика. Как только в моих руках впервые оказалась такая банкнота, на которой был изображен Бялик, я помчался прямиком в дом к дедушке, чтобы показать ему, как Государство Израиль возвеличивает человека, знакомого дедушке со времен его одесской юности. Дедушка и в самом деле разволновался, щеки его порозовели от удовольствия, он повертел банкноту и так и эдак, поднес к электрической лампочке и поглядел на просвет, обласкал взглядом Бялика (а тот, как мне вдруг показалось, ответил дедушке озорным подмигиванием, этаким самодовольным «Ну!?»). В глазах дедушки в ту секунду блеснула скупая слеза, но в момент этого высокого душевного порыва пальцы его свернули новую банкноту и ловко, без колебаний сунули ее в боковой карман пиджака.

Десять лир были весьма значительной суммой по тем временам, особенно для такого кибуцника, как я. Я был ошарашен:

— Дедушка! Что ты делаешь? Ведь я принес тебе только для того, чтобы ты поглядел и порадовался, ведь через день-другой такая купюра, без сомнения, попадет и в твои руки…

— Чего там, — пожал плечами дедушка. — Ведь Бялик остался мне должен двадцать два рубля.

15

И вот там, в Одессе, семнадцатилетним усатым подростком влюбился дедушка в госпожу Шломит Левин, важную даму, избалованную и стремящуюся принадлежать к высшему обществу. Всей душой жаждала она быть обожаемой и ублажаемой, принимать в своем салоне знаменитостей, дружить с представителями искусства, «вести культурную жизнь».

Это была ошеломляющая любовь: она была старше маленького Казановы на восемь или девять лет. Вдобавок ко всему она приходилась пылкому поклоннику двоюродной сестрой.

Поначалу потрясенное семейство и слышать не желало о брачных узах между девушкой и ребенком: если разницы в возрасте и проблем кровосмешения недостаточно, то стоит напомнить, что у парнишки нет ни нормального образования, ни настоящей работы, ни постоянного заработка, если не принимать в расчет временных занятий коммерцией, когда он кое-что покупал здесь и кое-что продавал там. В довершение ко всем этим катастрофическим обстоятельствам, законы царской России самым решительным образом запрещали браки между близкими родственниками, такими, как двоюродные брат и сестра, чьи матери были родными сестрами.

Судя по фотографиям, Шломит Левин, дочь сестры Раши-Кейлы Клаузнер из дома Браз, была девушкой крепко сбитой, с полными плечами, не особенно красивой, но элегантной, величавой, одетой с продуманной тщательностью. Круглая фетровая шляпа, так называемая «шляпа Федоры», прочерчивает прелестную косую линию через весь лоб, справа поля шляпы опускаются на собранные волосы Шломит и ее правое ушко, а слева они изгибаются вверх, как корма корабля. Спереди шляпа эта украшена отливающей блеском гроздью фруктов, прикрепленной сверкающей булавкой, а сбоку большим пушистым пером, которое гордо возвышается над фруктами, над шляпой, надо всем, словно хвост кичливого павлина.

Левая рука госпожи, затянутая элегантной кожаной перчаткой, держит ремешок прямоугольной сумочки, а вот правая самым решительным образом держит под руку юного дедушку Александра, и пальцы — а они тоже в кожаной перчатке — легонько порхают над рукавом его черного пиджака, касаясь и не касаясь его.

Он стоит справа от нее, этакий франт, напряженный, наряженный и начищенный, ставший чуть выше, благодаря толстым подошвам, и все же он намного худее ее, и пониже ростом, и смотрится ее младшим братом. И черный цилиндр на его голове не спасает положения. Его юное лицо серьезно, твердо, почти печально. Холеные усы не в силах затушевать на этом лице следы недавнего детства. Его удлиненные глаза мечтательны. На нем элегантный пиджак с широкими лацканами и приподнятыми плечами, белая накрахмаленная рубашка, узкий шелковый галстук, на левой руке его висит и, возможно, раскачивается щегольская тросточка с деревянной ручкой и острием из посеребренного металла. Это острие поблескивает на старинном снимке, словно лезвие меча.

Потрясенная Одесса отвергла этих Ромео и Джульетту. Между матерью Ромео и матерью Джульетты, которые были родными сестрами, разразилась мировая война, начавшаяся с обмена обвинениями и завершившаяся вечным взаимным молчанием.