Легкая голова

На другое утро окраинная гопота на трех ИЖаках и двух «Уралах» прибыла, тарахтя и грузно виляя между цветочными кадками, на маленькую площадь. У Максима Т. Ермакова на плече болтался старый громкоговоритель типа «матюгальник», работавший, однако, благодаря техническим умениям одного из шакалят, на современных батарейках. По счастью, дверь разведанного подъезда не успели починить. На чердаке Максим Т. Ермаков запутался в черных, просмоленных временем, бельевых веревках, поднял, треща керамзитом, облако пыли, отчего все пробитое светом пространство чердака призрачно задвигалось. На крыше резкое солнце превращало кровельное железо в абстрактную косую линейку; Максим Т. Ермаков чувствовал темечком, как горит на красном мотоциклетном шлеме щекотный блик.

Снизу, как и предполагалось, уже доносился шум. Приблизившись к своему истукану — гораздо увереннее, чем вчера, хотя и кособоко, — Максим Т. Ермаков увидал, что к зачаточной площади стекается народ. Сверху люди, состоявшие из голов и выпускаемых-подбираемых ног, напоминали ползущих улиток — ползущих, впрочем, довольно быстро.

— Самоубийца! На крыше самоубийца! Гля, щас прыгнет! — кричали шакалята, разогревая толпу.

При появлении Максима Т. Ермакова маленькая толпа зашумела сильней. Люди пятились, задирали головы, роняли под ноги сумки; запрокинутые лица напоминали тарелки с вареными овощами. Шакалята поддавали жару, вхолостую газуя мотоциклами.

— Эй, ты, божья коровка! — проорал из толпы усатый мужик, чья обтянутая желтой рубахой поясница колыхалась, будто спасательный круг. — Чего надумал, а?! Слезай вниз, а то в милицию сдадим!

— Божья коровка, улети на небко! — хором проскандировали какие-то мелкие пацанчики в надетых задом наперед бейсболках и со счастливым кваканьем брызнули врассыпную.

Максим Т. Ермаков приосанился, насколько позволяла хватающая за ноги высота. Посмотрел на своего сутулого истукана, словно спрашивая: «Готов?» Истукан безмолвствовал. Тяжкая голова его в цилиндрических кудрях, словно накрученных на гигантские бигуди, вплывала в облако, а в облаке, млечном, истонченном на разрыв, сквозило безумие. На побитой скуле гиганта чернела сырая полоса, будто статуя умела плакать дегтем; между рублеными пальцами простертой длани, куда ветрами нанесло немного почвы, дрожал, как игрушка, жесткий проволочный стебелек с каким-то слипшимся, слепеньким цветком.

— Внимание, — произнес Максим Т. Ермаков в жестяной «матюгальник», но забыл поднять щиток у шлема, и поэтому слово, отдаваясь эхом, прозвучало только у него в голове. — Внимание, граждане! — На этот раз мегафонный призыв широко раскатился по всей Заводской, отчего площадь, будто заводная игрушка с мелкими куколками, сделала еще треть тугого оборота и встала.

— Давай, Макся, сообщи! — завопили снизу шакалята, размахивая сдернутыми банданами.

— Давай, толстяк! — поддержали шакалят какие-то девицы, у которых на макушках нестерпимым огнем горели стразовые заколки.

— Граждане, самоубийца не я! Я переговорщик! — Максима Т. Ермакова распирало воодушевление, буквально приподнимало над кровлей, так что подошвы исцарапанных гриндерсов свободно шаркали по рыжему железу. — Вот! Посмотрите на этого человека! — Максим Т. Ермаков взял истукана за израненный локоть. — Много лет он стоит, такой прекрасный. И смотрит на вас, уродов! Ему надоело! Вы его достали, поняли, нет? Он хочет прыгнуть и разбиться на куски. Так попросим его постоять еще десяток лет! Пусть еще полюбуется! На то, какие вы козлы! Пусть потерпит! Куда ему от вас деваться!

Звук, пришедший снизу в ответ, напоминал глухой удар в бубен, сопровождаемый лепетом колокольцев. Толпа вокруг фонтана быстро прибывала, тесня шакалят на их железных муравьях. Справа, со стороны проспекта Ленина, послышалось механическое улюлюканье, и два милицейских автомобиля, лучась мигалками, поплыли утлыми плотиками по людским волнам.

— Не прыгай, друг! Не надо! Жизнь прекрасна! — воскликнул Максим Т. Ермаков и, отбросив за спину мегафон, обнял истукана.

Первое, что он почувствовал, был идущий изнутри статуи цельный, многолетний холод, проникший сквозь куртку и ребра. Затем у Максима Т. Ермакова как бы слегка закружилась голова, отчего небо с потемневшим, как на негативе, безумным облаком дало неожиданный крен. В действительности это истукан, издав надрывный, скрежещущий стон, накренился на своем, пошедшем трещинами, постаменте. В следующую минуту статуя, с треском задирая на Максиме Т. Ермакове вставшую дыбом куртенку, страшным наждаком пройдясь по животу, вырывая из постамента арматуру с кусками бетона, будто корни с комьями земли, поплыла, с невозмутимым лицом, вниз, на толпу. Движение статуи было сокрушительно. Потрясенный, точно прямо у него из объятий стартовала ракета, Максим Т. Ермаков какое-то время не осознавал, что он и где он, только видел, как истукан медленно перевернулся в воздухе и буквально взорвался от удара о бежевую плитку; сквозь разломы и серый прах сделался виден примитивный железный скелет, а голова гиганта отскочила и плюхнулась в фонтан, вытаращившийся, будто удивленный глаз. Тут Максим Т. Ермаков ощутил, что у него очень мало опоры: одна нога, с воздухом в расшнуровавшемся ботинке, болталась над бездной, колено другой елозило по скату, и рваный кусок балюстрады, кое-как державший вес его обмирающего тела, медленно гнулся, собираясь спустить переговорщика вниз. Внизу все было как сон, площадь с останками истукана была странно наклонена, кому-то, похожему на таракашку, помогали подняться на ноги, и горстка сизых милиционеров, теснясь, лезла в подъезд.

Невероятным усилием, жадно лапая кровлю, Максим Т. Ермаков откатился от гибели на метр, встал на четвереньки, чувствуя на животе холодеющее липкое пятно. Дальше его тащил на веревке инстинкт. Прогрохотав по гулкому железу, он вышиб хрупкие доски в самом дальнем слуховом окне, вывалился на чердак, еще безлюдный, потом, по счастью, оказался в незнакомом подъезде, откуда его выпустила, выходя с мешочком скромного мусора, безмятежная старушка. Этот дальний подъезд открылся в боковой переулок, целиком занятый двугорбой помойкой, куда старушка не без изящества зашвырнула свою трепещущую лепту; за переполненными баками ждал, каким-то чудом сообразив, оскаленный шакаленок на нетерпеливо ревущем ермаковском ИЖаке.

— Макся, шлем! Кидай, перемать, шлем! — заверещал шакаленок, как только Максим Т. Ермаков, шипя, взвалился в седло.

Шлем, украшенный звездами вмятин, полетел в помойку, будто простая кастрюля. Байк взревел и тяжело потрюхал, набирая скорость. Голова Максима Т. Ермакова осталась беззащитна, воздух попер насквозь, полный колючих, жгучих частиц. Умный шакаленок, знавший все дыры во всех городских заборах, рванул через завод, и серые корпуса были точно гигантские ульи, откуда в мозг Максима Т. Ермакова текли кусачие серые пчелы. Протряслись по шпалам узкоколейки, выскочили, под дребезжанье опускаемого шлагбаума, на мягкий проселок. Замигали солнцем лесопосадки, простерлись мутные сельскохозяйственные дали; казалось, будто байк не движется, а лишь зудит и бьется, как муха о стекло. Но все-таки ушли.

Максим Т. Ермаков искренне считал, что умный шакаленок, умыкнувший его из-под носа ментов, теперь навеки друг. Однако тем же вечером спаситель, скаля ржавые зубки, объявил, что Макся должен денег. Денег так денег: Максим Т. Ермаков сбыл попаленный ИЖак, щедро отбашлял шакаленку, зная уже, что больше не придется разъезжать на байке по городу-городку. Городок перестал существовать. Максим Т. Ермаков даже не поинтересовался, пострадал ли кто-нибудь от падения статуи, видел только, что и других истуканов убрали, на их месте какое-то время держались недолговечные призраки, поблескивали ломко, будто гигантские помятые баллоны из-под минералки, — а потом и они исчезли.

До выпускного оставались май и июнь. Город-городок превратился в пустое место, в белое пятно на карте — словно здесь, несмотря на теплынь, залегли вечные снега. Сколько же таких белых пятен на карте России, сколько снега в стране! Москва, только Москва — как Максим Т. Ермаков рвался в нее, как вписывался, пока не дали место в общежитии, на какие-то левые хаты, где ванны были грязней, чем унитазы вокзальных сортиров; как работал, чтобы платить за институт, в позорном шопе около метро, впаривая гражданам косматые, ядовитых цветов, детские игрушки, — пока не проник, не ввинтился в нынешнюю свою транснациональную купи-продайку, где впервые решил, что жизнь удалась! И вот сидит теперь у себя на съемной квартире, словно у бездны на краю, и злится, и жрет вязкое месиво, оставшееся от торта, закусывая ссохшейся жопкой полукопченой колбасы. Все, чего достиг, при нем. Ведро с грязной водой рдеет посреди комнаты, цокает по оконным стеклам ледяная крупка, выглядывают из щелей, шевеля усами-антеннами, скрытые видеокамеры, в подъезде на подоконнике мирно дремлют социальные прогнозисты.