И поджег этот дом

Бледные лица внизу повернулись туда, откуда неслась эта анафема, люди прислушивались к шуму: итальянец в спортивной рубашке разразился беззвучными ругательствами, Другой побагровел и поддержал его; Манджиамеле закрыла ладонями уши.

Казалось, музыка, полная печали и боли, плывет над всей Италией, бренчание гитар и резкие апокалипсические голоса сливались в долгой жалобе; возвышенное передразнивало себя и, совершив полный круг превращений, снова обретало какое-то увечное величие. Я слушал, и на глазах выступали неприличные слезы. Вдруг с оглушительным скрежетом иглы, вспоровшим ночь, музыка умерла, кончилась, и мы услышали где-то внизу приглушенные пьяные крики.

– Мразь! – Это был голос Касса. – Скотина! Мразь!

Немного погодя, и уже тише, в темноте раздался «Дон Жуан», и люди около бассейна успокоились, снова забубнили голоса под мечущимися тенями громадных ночных бабочек.

– Убивает себя, – сказал Крипс. – Что тут сделаешь? Он мог бы в два счета осадить Мейсона, да и любого такого же. И смотрите. Убивает себя.

Потом Крипс пожелал мне спокойной ночи и ушел.

Но настоящая неприятность произошла вскоре после ухода Крипса. Произошло вот что. Распрощавшись с Крипсом, я еще остался на балконе и размышлял о людях у бассейна. Я слушал музыку – вернее будет сказать, подвергался ей: она опять играла громко и пронзительно, и, пока бессовестный гранд занимался соблазнением, Эльвира, Мазетто и Оттавио вопили, какдворовые кошки, и заглушали все, что творилось у бассейна. Я смотрел на огни, парившие над морем, снова восхищался их красотой, но при этом был в глубоком унынии – главным образом из-за Крипса, который непонятным и косвенным образом настолько отравил мое радостное ожидание Америки, что, если память мне не изменяет, я тут же насочинил множество других вариантов: новая служба в Риме, женитьба на какой-нибудь княжне, немедленное бегство в Грецию. На душе было черным-черно, в горле саднило. Но я взял себя в руки: к черту Крипса, подумал я и повернулся, чтобы идти в гостиницу. И вот тут, когда я вышел из длинной комнаты, в нескольких шагах от меня распахнулась дверь, за которой показалась лестница наверх, и из двери выскочила девушка лет восемнадцати – двадцати: она заскользила по полу, как по льду, поскользнулась, упала, потом вскочила, потерла локоть – и все это с горькими рыданиями. Она была безупречно красива; даже от одного короткого взгляда на нее, пока она стояла в нерешительности, с округлившимися от боли и страха карими глазами, у меня заныло сердце. Я протянул руку поддержать ее – мне показалось, что она опять упадет, – но она отпрянула и затравленно оглянулась на лестницу. Платье на ней было черное и дешевое – платье служанки, а из разорванного лифа выглядывала почти целиком одна круглая и тяжелая грудь; секунд, наверное, десять девушка стояла, оцепенев от ужаса и нерешительности, и я тоже словно прирос к месту и не мог вымолвить ни слова, разрываясь между благородным и тщетным желанием помочь и звериным инстинктом, который не давал отвести глаза от этой восхитительной вздымающейся груди. Вдруг она запахнула платье и, не переставая рыдать, ударила себя по лицу.

– Dio mio! – исступленно крикнула она. – Questa é la fine! Non c'è rimedio! [86]

– Чем я могу вам… – начал я.

– Боже мой, не надо! – воскликнула она по-английски. – Нет, пожалуйста, не надо…

Темно-каштановые волосы свалились ей на лицо, и она тяжело дышала; потом, немного опомнившись, она протиснулась мимо меня и в страхе кинулась дальше, шлепая босыми ногами по полу и постепенно уменьшаясь в глубине коридора. Я посмотрел ей вслед и сел на мраморную скамью, не зная, что делать. Едва я сел, на лестнице опять загрохотало, как будто по ней катились ящики и сундуки. Шум был адский: казалось, в доме происходит вулканическое извержение. Потом вылетел Мейсон – тоже заскользил по полу, нелепо раскинув руки, и затормозил передо мной. Лицо его украшали три полоски пластыря. Волосы торчали во все стороны. На нем был шелковый халат, короткий и надетый, как видно, впопыхах – грудь в рыжей потной шерсти открыта, из-под подола высовываются мосластые колени. Обут он был – некстати – в купальные шлепанцы на деревянной подошве, чем и объяснялся шум.

– Где она? – рявкнул Мейсон с искаженным и красным лицом.

– Кто? – Я нервно отодвинулся. Таким я его никогда не видел: веки покраснели, выражение лица было зверское, а рука угрожающе согнута, и я подумал, что сейчас он заедет мне, прямо сидячему.

– Куда она побежала, – заорал он, – говори, гад! Убью ее!

– Клянусь Богом, Мейсон. Не знаю.

– Врешь!

И странной, скованной, больной походкой, колченого и бесконечно медленно он двинулся по коридору в ту сторону, куда убежала девушка.

– Ты подожди тут, Питси, мальчик, потому что, когда я вернусь, я из тебя повытопчу жидкое г… – На лице хозяина дома было что-то вроде улыбки, но в голосе – только змеиная злоба и ненависть…

Может быть, вы помните сон о предательстве, который я описал в начале рассказа: как стучится в мое окно друг – оборотень. Почему-то, когда я вспоминаю свой сон и вспоминаю Мейсона в эту минуту, передо мной возникает другое видение – тоже наполовину сон, наполовину фантазия, – преследующее меня с тех пор, как я побывал в Самбуко.

Такое: я снял приятеля «Полароидом». Дожидаясь, пока истечет положенная минута, я перехожу в соседнюю комнату и вытягиваю из кассеты свежий глянцевый отпечаток. «Ага!», или «Есть!», или «Смотри!» – кричу я приятелю в ту комнату. Но когда я наклоняюсь, чтобы разглядеть карточку, я вижу на ней не приятеля, а морду какого-то злобного, немыслимого чудовища. И ответом мне из той комнаты – молчание.

III

– Господи, – сказал однажды Касс, когда я пытался напомнить ему события того вечера, – неужели меня так развезло?

– Я бы не сказал «развезло», – ответил я. – Не развезло. Насколько я помню, вы даже ораторствовали, хотя и немного бессвязно. А вот соображать – действительно ничего не соображали.

Он долго раздумывал над моими словами.

– Рояль, – сказал он наконец. – Упал на рояль. Совсем не помню. Честное слово.

– Если бы вы упали так трезвым, вы бы неделю провалялись в больнице.

– И деревенская музыка. Ага, она еще сидит где-то, под Букстехуде. «Что случилось с нашей землей?» Уилма Ли и Стони Купер. Я купил эту пластинку в Питерсберге сразу после войны, когда гостил у родственника. И таскал с собой по всей Европе. Но, честное слово, не помню, чтобы я хоть раз ее там заводил. А тогда ночью…

– Завели, завели. Да как еще.

– Боже мой. – Он помолчал. – А когда, вы думаете, это было – вечером? В котором часу?

– Да скорей ночью. Что-нибудь около часу.

Он наморщил лоб, потом внимательно поглядел на меня:

– Ну ладно, значит, тогда вы в последний раз видели Мейсона… То есть… живым. И он гнался за Франческой. Правильно?

– Так это и была Франческа? – ответил я вопросом на вопрос. – Это ее он убил?

Лицо его на миг сделалось непередаваемо усталым и хмурым. С тех пор как приехал в Чарлстон, я впервые увидел у него такое выражение; отчасти из-за меня, я полагаю, он переживал все заново, и я только сейчас стал догадываться, что значила для него эта девушка.

– Да, это была она, – сказал он подавленно, – больше некому. А после вы ее видели?

– Да, и, кажется, очень скоро. С вами.

– Господи! Где?

– Во дворе. Вы… – Я замялся. Говорить такое вообще неудобно, тем более когда ты совсем не уверен, что собеседнику будет приятно это услышать. – Вы ее целовали. Или она вас. Поверьте, я не подглядывал – я просто проходил мимо…