Стоянка запрещена (сборник)

– Добрый день! Это Игнатов, продюсер с радио. Могу я поговорить с Асей Топорковой?

«Нет!» – испуганно замахала я руками. Если ещё и окажется, что я при голосе, иначе как глупым розыгрышем нашу выходку не назовут.

– Вы можете, – ответила бабушка, – а она не может.

– Простите?

– Голос у Аси пропал. А я её бабушка, я вам звонила.

– Да, да… Кошмар! – Семён Викторович не на шутку расстроился. – У неё это серьёзно? Надолго? Требуется дорогое лечение?

– Серьёзно-то серьёзно, а надолго ли, кто знает. Рот как рыба открывает, но ни звука.

Я погрозила пальцем – «не увлекайся». Но бабушку несло на волне вранья. Зажатая требованиями текста, бабушка потерялась, а тут легко импровизировала. С мамой было бы точно наоборот: она бы внятно донесла информацию и никогда не стала бы обманывать моё начальство.

– Всякое лечение сейчас по карману бьёт, – продолжала бабушка. – Вот и Асеньке врачи говорят: то надо, это надо, чтобы быстро поправиться. А где нам денег взять? Пенсия у меня маленькая, и Ася у вас с гулькин нос получает, даже в штат не берёте.

Я вытаращила глаза и почувствовала, что снова могу потерять голос – от стыда. Хотела вырвать трубку или нажать на рычаг, но тут Семён Викторович сказал такое, что я действительно онемела:

– Всё понял. Курьер сейчас вам привезёт деньги. Пять тысяч хватит?

– Попробуем уложиться, – ответила моя бабушка-врунишка.

– Десять тысяч, – расщедрился продюсер.

Поразительно: неужели я столь ценный работник? Это он ещё про психбольницу не знает.

– Из зарплаты вычтете? – подозрительно уточнила бабушка.

– Нет-нет, это лечебные, у нас есть статья в бюджете.

Первый раз слышу.

– Бабушка, простите, не знаю имя-отчества…

– Вера Петровна.

– Вера Петровна, умоляю, поставьте Асю на ноги к завтрашнему эфиру!

– На ногах-то она держится, – затягивала бабушка разговор, который явно доставлял ей удовольствие. – Сделаю, что в силах. Она уже хрипит потихоньку, – подмигнула мне бабуля. – А с лекарствами мы точно выздоровеем. Как насчёт штата?

– Передайте Асе, что берём её в штат. И держите меня в курсе, звоните в любое время.

Бабушка положила трубку и гордо сказала мне:

– Вот так-то! А ты боялась. Что б ты без меня делала?!

– Нет слов.

– Для закрепления профилактики выпей-ка ещё гоголь-моголь. Не кривись, мёда добавлю и рюмку коньяку, специально в магазин за ним ходила, мне рецепт Антонина дала.

– Не хочу, гадость. У меня уже всё прошло, то есть восстановилось.

– Продюсеру позвоню! – пригрозила бабушка.

Мы немного поспорили: я не хотела принимать лечебных денег и называла их шулерскими. Бабушка говорила, что мне столько недоплатили, что не зазорно принять, на дело пустить, сапожки у меня каши просят, а на весну так и вовсе нечего обуть.

– «Обуть на весну»! – передразнила я. – Сын и внучка филологи, а ты выражаешься как деревенщина. «Закрепление профилактики»!

– Больно грамотные! А простофили. Только попробуй не взять денег, я продюсеру позвоню.

Похоже, теперь «продюсер» станет жупелом. А в детстве бабушка пугала меня Бабаем. Не долго. Потому что не могла, отвечая на мои вопросы, описать Бабая. «Страшный-страшный» – и только. С воображением у бабушки плохо, зато с враньём – отлично.

Деньги привезла помрежа Лара. Я трусливо укрылась в своей комнате – вроде бы нахожусь на постельном режиме, притворяться немой было стыдно. Бабушка не отпустила Лару без чая с пирогами. Думаю, они вдоволь наговорились. Абсолютно незаменимый сотрудник, Лара имела склонность к сплетням. Собственно, у Лары было два состояния: либо она мчалась по поручениям, либо, в редкие минуты затишья, доносила информацию, схваченную на лету. Теперь бабушка наверняка получила полные сведения о продюсере Сене и моём окружении на радио.

На следующий день я поняла, что чудодейственная таблетка, которую дали мне Оля и Сергей Владимирович, не только вернула мне голос, но на короткий срок позволила отлепить от себя страдания. «Отлепить» – я не ошиблась со словоупотреблением. Потому что горе своё ощущала в образе тёмного спрута, присосавшегося к моему сердцу. Вчера вечером спрут отлип и повис в воздухе, не касаясь моего тела. Его можно было рассмотреть. Мерзкая тварь, да хоть кровь не пьёт.

Спала я хорошо. Но с утра опять спрут облапил сердце. Я подумывала: не заскочить ли после передачи в Свердловку, не попросить ли ещё у Оли капсулу антидепрессанта. Что может быть глупее, одёрнула я себя, чем лечить несчастную любовь с помощью химии? Только с помощью коньяка! (Благо бабушка запаслась.)

Я опасалась, что известие о принятии меня в штат вызовет недоброжелательность коллег. Из-за экономического кризиса радиостанции сбрасывали жирок: закрывались нерейтинговые передачи, увольнялись сотрудники, тем, кто оставался, срезали зарплату, а обязанности добавляли.

Но меня искренне поздравляли. Наверное, сыграло роль, что от кризиса я тоже пострадала: подготовила две пилотные передачи про книжные новинки, но в эфир их не выпустили, ни копеечки не заплатили. Кроме того, с точки зрения коллег, меня давно следовало взять в штат. Восторжествовала справедливость, и только.

– Будь готова, Ася, – говорили мне, – что кроме «Словарика» тебе подсунут ещё что-нибудь.

Работы я не боялась. Она – единственное спасение от ядовитого спрута. Теперь у меня был стол и компьютер – бывшее рабочее место сокращённого редактора. В ящиках стола скрепки, ручки, заколки для волос и прочая мелочь, то ли брошенная, то ли забытая. Я сложила всё в пластиковый пакет. Отдам при случае. Хотя как буду смотреть в глаза человеку, чьё место заняла, не знаю. Если бы меня приняли в штат месяц или два назад, ликованию не было бы предела. Сейчас тоже, конечно, радовалась, но не в полную силу.

Мой папа ситуацию отравленного праздника называет «птичка сдохла». Когда-то у меня был волнистый попугайчик, жил в клетке, разговаривать не умел, как я ни старалась научить. И вдруг умер. Возвращаюсь из школы, а Гоша лапками кверху лежит в углу клетки. Я – в слёзы. И тут приходят родители. Они купили джинсовый костюмчик, о котором я им все уши прожужжала. Костюмчик – это прекрасно, но Гоша-то умер!

Как работник на окладе, я считала себя обязанной каждое утро приходить на радио к девяти. Ранние пробуждения давались мне нелегко. Я не привыкла торопиться по утрам, долго раскачивалась: неспешно принимала душ, завтракала, читая книгу… От момента пробуждения до рабочего состояния проходило не менее трёх часов. Спросонья меня бесполезно спрашивать даже о моём имени – не вспомню. Сон (как внутреннее кино) не отпускает меня, хотя глаза уже открыты. Несколько минут, пока не появятся титры «конец фильма», я лежу, возвращаясь к реальности. Если заговорить со мной до титров, то могу сморозить фантастическую (по мотивам сна) глупость. Однажды, например, заявила бабушке: «Кончилась породистая колбаса». Другой раз сказала ей, что бал отменяется, потому что королева нездорова. Бабуля привыкла к моему утреннему бреду. «Нарочно не придумаешь», – говорит обычно и качает головой. Но когда злится на меня, способна на коварство – разбудить и подсунуть телефон: «Тебе звонят». И ещё наблюдать, как сообщаю завучу школы, в которой прохожу практику, что я кактус и меня сейчас будут поливать.

Яркие образные сны, замешанные на абсурде, который таковым не воспринимается в царстве Морфея, мне снились всегда. Некоторые повторялись, я их помню, но пересказывать не стану. Нет ничего скучнее чужих снов.

Теперь с сибаритской вольницей было покончено. Встать в полседьмого утра, за два часа привести в порядок голову, внутренне и внешне, и лететь на работу. Будила меня бабушка, потому что будильник, близко поставленный, я прихлопывала, а отнесённый на подоконник, он мог звонить сколько угодно – во сне появлялись новые мотивы, и только.

Бабуля тормошила меня:

– Спит-то, спит! Как пьяный мужик, честное слово. Ася, тебе на работу, вставай! Я с таким трудом её устроила, а она в прогульщицы метит. Давай, деточка, поднимайся!