До того, как она встретила меня

— Интересно, а прачечные действительно знали, что обслуживают бордели? То есть, по-твоему, они использовали для этих простынь больше отбеливателей? Например, говорили: «А вот и бордельские простыни, доставай биопорошки». Грэм, ты думаешь, они говорили так? Грэм, я ведь спрашиваю только о твоих предположениях. По-твоему, они поступают так? Или, по-твоему, они обрабатывают бордельские простыни, как все прочие? Стирают их вместе со всеми остальными и не думают, что могло к ним прилипнуть?

Энн встала и подошла к креслу Грэма. Он держал голову понуренной. Наконец он сказал:

— Да?

— Что — «да»? Я задала тебе много вопросов. На какой из них ты любезно соблаговолил ответить? «Да» на «ты когда-нибудь бывал в борделе?». Твое «да» — ответ на этот вопрос?

— Нет, я просто старался понять, в чем суть.

— В чем суть? А! В чем суть? Ну, я рада, если ты заметил, что в чем-то есть суть. Ну, так суть в том, Грэм, суть в том, что я подумала, а не купить ли нам на днях курицу для обеда. Не из этих — выпотрошенных, промытых, выскребленных и накачанных какой-то дрянью для придания им куриного вкуса. Нет, настоящую курицу, понимаешь? Курицу! Курицу с перьями, и лапами, и этой красной штуковиной на голове. И тогда ты ее нарубишь, и мы соберем немножко крови, и расплавим вместе немножко воска, и придет ночь, особая ночь, когда я стану твоей девственницей, Грэм. Тебе же это понравится, правда?

Он не ответил. Он продолжал смотреть вниз. Энн глядела на его макушку.

— Я буду твоей девственницей, — повторила она.

Грэм хранил неподвижность. Она потянулась и погладила его по волосам; он вздрогнул и отдернул голову. И тогда она опять повторила, на этот раз мягче:

— Я буду твоей девственницей.

Грэм медленно встал и ловко пролавировал мимо своей жены, откачнувшись, чтобы избежать ее тела и особенно ее глаз; а потом — чтобы не столкнуться с кофейным столиком. Он продолжал смотреть на ковер, пока не оказался в безопасности у двери, а тогда, поднимаясь наверх, ускорил шаг. Он запер дверь кабинета и сел в свое кресло. И не пошел спать, а до конца ночи сидел в кресле и думал обо всем, что произошло с начала медового времени. Почему нельзя онезнанить знание? Призвать назад вчерашний день, стенал он тихонько про себя. Около четырех он уснул. И для этой короткой ночи снов не нашлось.

10

СИНДРОМ СТЭНЛИ СПЕНСЕРА

Несколько лет назад Грэм прочел дико модный научно-популярный зоологический труд. В те дни его напропалую цитировали все, а некоторые так даже удосужились полистать. В первой своей части книга доказывала, что человек очень схож с другими животными, а во второй — что он совсем особенный. Сначала она ввергала вас в атавистическую дрожь, но затем ласково похлопывала по спине. И расходилась миллионными тиражами. А теперь Грэму вспомнилась одна деталь — что человек обладает не только самым большим мозгом среди приматов, но и самым большим пенисом. В то время это показалось ему озадачивающе неверным — то время было тем, когда Барбара его ежедневно мучила своим трезубцем и сетью, когда он бочком по-крабьи отбегал от нее, но всегда сразу же спотыкался в песке. Но теперь тут проглянул смысл. И уже не выглядело парадоксом, что у огромной гориллы член крохотный — даже самый карликовый из студентов Грэма одержал бы над ней победу в соответствующем конкурсе. Размер ведь не играет роли в мощи или потребности, а только в факторе тревожности. Свисает у вас между ног как предостережение. И не надейся, что я не тяпну тебя в ответ.

С одной стороны, конечно, секс ни малейшего значения не имел, а уж тем более секс в прошлом, секс в истории. С другой стороны, он имел всеподавляющее значение — большее значение, чем все прочее, взятое вместе. И Грэм не представлял, каким образом подобное положение вещей могло бы когда-либо измениться. Ведь это решалось за него там вверху, у него в мозгу, без консультации с ним, решалось гребаной историей и окружающей средой и тем, что его родители выбрали друг друга — неповторимой комбинацией генов, которые они ему навязали и велели ими обходиться.

Джеку, понятно, выпал жребий получше. Прежде Грэм думал, что его друг более безмятежно относится ко всему и вся благодаря более широкому опыту, честно заработанной циничности. Теперь он в это не верил: правила были установлены гораздо раньше. Утверждаемый Джеком Принцип Парковочных Штрафов, например, принадлежал к тому роду идей, до которых Грэм самостоятельно никогда бы не додумался, сколько бы он ни прожил, какой бы лихорадочной ни была его деятельность. Как-то, когда Джек излагал свою теорию «максимума тихой сапы, максимума доброты», Грэм его перебил:

— Но ты же попадался?

— Нет. Суть в осторожности. Скелетов в шкафу я не завожу. Это все для молокососов. В моем возрасте лишние нагрузки на сердце ни к чему.

— Я имел в виду: Сью же ведь иногда узнает, верно?

— Примерно. Слегка. Когда я забываю заправить рубашку в брюки.

— И что ты тогда делаешь? Что ты ей говоришь?

— Применяю Принцип Парковочных Штрафов.

—  ?..

— Помнишь, как ввели парковочные счетчики? По последнему слову техники — штрафами занимаются компьютеры, помнишь? Один мой приятель совершенно случайно выяснил, что можно набрать порядочную пачку оповещений о штрафе, затем оплатить последнее, и компьютер автоматически сотрет в своей памяти упоминания о предыдущих. Таков Принцип Штрафовочной Парковки. Сообщи им о последнем, и они перестанут напрягать свои контуры из-за предыдущих.

И сказал он это не цинично, не с пренебрежением, но с какой-то деловитой простотой по отношению к объектам его обманов. Вот как это было, вот каким он был, вот каким Грэм никогда быть не сможет.

Исчерпывающая улика, которую искал Грэм, открылась ему самым простым и очевидным образом. Он сидел в «Одеоне» (Холлоуэй-роуд), в третий раз за неделю наблюдая, как его жена совершает экранный адюльтер с Тони Рогоцци в «Дураке, который нашел клад». Рогоцци играл простого итальянского юного тачечника, который завел привычку по воскресеньям прочесывать сельскохозяйственные угодья центральных графств, вооружившись металлоискателем. В один прекрасный день он находит склад старинных монет, и его жизнь резко меняется. Он отрекается от своей тачки и своей религии, покупает костюмы с люрексом, пытается утратить свой комический итальянский выговор и почти порывает со своей семьей и невестой. Транжиря деньги по ночным клубам, он знакомится с женой Грэма, с которой вступает в любовную связь вопреки родительским увещеваниям.

— Она только хотетто тебя досуха высосать, бамбино, — внушает ему отец, навивая на вилку очередную порцию спагетти, — а затем она тебя бросатто, как старый башмак.

Однако Тони упорствует в своей страсти и дарит Энн дорогие подарки, а она, притворно повосхищавшись, их незамедлительно продает. Однако в тот момент, когда он уже готов обратить в наличность все имеющиеся у него монеты и навеки порвать со своими корнями, его родителям наносят визит два персонажа: полицейский, объясняющий, что все монеты краденые, и старенькая мать Энн, которая самопожертвенно объясняет, что ее дочка — бездушная охотница за деньгами и открыто бахвалится тем, как обдирает простодушного юного итальянца. Тони, удрученный, но умудренный, возвращается к своей семье, к своей невесте и к своей тачке. В финальном эпизоде, в котором Тони и его невеста вместе ломают металлоискатель (в духе Адама и Евы, рубящих Змия на куски, подумалось Грэму), зрители в «Одеоне» (Холлоуэй-роуд), в основном итальянцы, рукоплескали и одобрительно вопили.

Пока все они усваивали назидательный урок, Грэм почерпнул практичную идею. В одном эпизоде, когда Рогоцци в фешенебельном ресторане придвинулся поближе к недавно осыпанной драгоценностями Энн, завистливо взирая, как лучи свечей заползают в ее декольте, временно павший тачечник прошептал: «Ангелика (не ее настоящее имя, но придуманное с целью его одурачить), Ангелика, я пишу тебе стиха, как моя земляка Данте. Он займет свою Беатриче (это имя он произнес так, будто речь зашла о его любимых макаронах), а я иметта мою Ангелику».