Разлад

Ирина в такие дни раздраженно хлопала дверьми, вызывающе долго и громко объясняла подругам по телефону: «Нет. Ко мне нельзя. У Ильи творческий запой». Он и сам при случае подсмеивался: «Работа – опиум для народа», – но когда слышал от Ирины это брезгливое: «Творческий запой», – холодное бешенство охватывало его. Однажды не выдержал. Вскипел: «Как ты смеешь. Это моя работа!» Она высокомерно вскинула брови, пожала плечами: «Извини, Илья. Но мерой работы являются деньги. Сколько ты получаешь за это? – она кивнула на папку, где у него хранились авторские свидетельства. – Я недавно подсчитала. Вышло меньше трех тысяч. А ведь у тебя их штук двадцать уже набралось».

– Что? Ты рылась в моих бумагах? Кто тебе позволил? – Ему захотелось тотчас грубо, взашей вытолкать ее за дверь. – Прочь отсюда, прочь! – Почти выкрикнул он, чувствуя, как от бешенства у него холодеет лицо.

– Не закатывай истерики, – свысока отрезала Ирина, – имей терпение выслушать, – спокойным, размеренным тоном начала делать выкладки. – За месяц репетиторством ты можешь заработать больше двухсот рублей. Так есть ли смысл в этом твоем бумагомарании? – Она небрежно кивнула на стол.

Илья Ильич вдруг почувствовал, что больше не сможет слышать ее жирный, ленивый голос, видеть эти тонкие, шевелящиеся губы. Он схватил бумаги, выскочил на кухню. Долго перебирал бланки авторских свидетельств. Фальшивые красные печати, пририсованные к таким же фальшивым лентам, пестрели на заглавных листах. Он яростно заиграл желваками: «Гусыня! Ей бы только набить свой ненасытный зоб!!» Внезапно почудилось, что от бланков пахнуло ее жирными, приторно-душными кремами. Спазм тошноты подкатил к горлу. Он с яростью захлопнул папку: «Все испакостила! Все!»

С той поры дома старался не работать и бумаг никаких не хранить.

Он вспомнил тот давнишний случай. Поежился: «В принципе Ирина оказалась права. Если общество не оплачивает этот труд, значит, он не нужен. Вот и выходит, что она своим практичным, примитивным умом поняла давно то, к чему я продирался годами». Он встал, подошел к окну. Уперся взглядом в глухую стену: «Но как же жить? Чем?»

За спиной тихо тренькнул телефонный звонок. Он нехотя обернулся, взял трубку.

– Илья Ильич, вас срочно к главному инженеру.

«Что за пожар?» – с раздражением подумал он.

В приемной терпко пахло кофе. Раскрасневшаяся, взволнованная секретарша тотчас начала выговаривать: «Как не совестно? Я уже хотела посылать за вами. – Округлив испуганно глаза, выпалила скороговоркой: – Разве вы не знаете? У нас фирмач из ФРГ. Сейчас вместе с главным пошли по цехам осматривать наше оборудование. Бегите скорей, включайте свою установку. – Окинув цепким, оценивающим взглядом его серый домашней вязки свитер с истончившимися локтями, мгновенно накинула ему на плечи белый туго накрахмаленный халат. – Вы хоть галстук подтяните, – с брезгливой жалостью выдохнула она. Илья Ильич смешался. Покраснел. Послушно затянул потуже узел. Беспомощно улыбнулся: «Так хорошо?» Озабоченно сдвинув тонкие, выщипанные бровки, она снисходительно кивнула: «Сойдет». Начала торопить: «Скорей, скорей». В дверях столкнулся с запыхавшимся кадровиком. «Давай бегом в цех», – отрывисто, по-военному скомандовал тот. Илья Ильич болезненно передернулся. Глянул исподлобья: «Какого рожна? Что я ему, мальчик на побегушках? Тыкает, командует». Они шли кратчайшим путем, через узкие переходы, мрачные, выкрашенные серой больничной краской коридоры. Впереди Илья Ильич, сзади, тяжело посапывая, кадровик. «Шире шаг, шире шаг», – то и дело понукал он. «Будто подконвойного ведет, – невесело усмехнулся про себя Илья Ильич. — Говорят, во время войны служил в заградотряде. Неужели стрелял в своих? – острый холодок пробежал у него по спине и затылку. – А что? Очень даже может быть. Приказали и пошел. Как же теперь живет?» Ему неудержимо захотелось оглянуться. Он чуть сбавил ход, обернулся. «Давай, не задерживайся», – крепкое плечо кадровика уперлось ему в спину. Из-под седого короткого ежика сурово блеснули выцветшие голубые глаза. «Ненавижу, – горечь внезапно комом подкатила к самому горлу, – ненавижу!» Ему стало нестерпимо душно. Он рывком ослабил узел галстука. Каким-то сиплым, каркающим голосом прохрипел: «Не сметь мне тыкать. Не сметь!» Кадровик испуганно отшатнулся: «Лебеденко! Ты что? Я ж тебе в отцы гожусь». Илья Ильич, не оборачиваясь, понесся по коридору. «Жалеешь? Тотчас нюни готов распустить, – безжалостно клевал он себя. – А кто пожалел тех стариков и детей? Ты же сам, своими ушами слышал, как год тому назад эта сволочь выхвалялась в курилке: «Весь район от татарвы в двадцать четыре часа очистили. В грузовики – и к эшелонам. Чтоб духу их не было». Еще хвастал, что зашел в чей-то дом, взял со стены клинок. По сию пору висит у него над диваном. Теперь ветеран. Дети его с праздником поздравляют. Внуки той татарвы». Он чувствовал, как все глубже и глубже вязнет в топкой трясине злобы, отчаяния, ненависти. И вдруг промелькнула отчетливая, ясная мысль: «Хорошо, что отец не дожил до этого. Блаженны лишь верующие».

В цеху было необычно малолюдно. Илья Ильич тотчас понял, что вся свита уже здесь. Он прошел стремительным, быстрым шагом к своей установке. Включил ее, запустил программу. По экрану дисплея заскользили зеленые строчки. Слаженно заработал механизм. Внезапно какое- то горькое торжество начало распирать его душу: «Черт с вами! Пусть я оказался в самом низу вашей лестницы. Но то, что мною сделано, вам не отнять». Он услышал, как за его спиной зашаркали шаги, зазвучали голоса. Но не обернулся. И лишь только тогда, когда главный инженер окликнул его, поднял голову. Немец – маленький загорелый крепыш в черном, щегольском пиджаке и белоснежной рубашке, наклонив лобастую голову, быстро обошел вокруг установки. Несколько минут молча следил за ее работой. Затем небрежно, щелкнув ухоженным ногтем по обшивке, что-то сказал переводчику. «Идея отличная, но плохой дизайн», – перевел тот. Главный инженер искательно, смущенно улыбаясь, то и дело кивая, поддакнул по-немецки: «Яа, Яа». Илья Ильич почувствовал, как в нем начала нарастать волна ярости: «Плохой дизайн! А ты бы помотался за комплектующими, собрал бы десятки подписей, оббегал бы все службы… – Внезапно словно протрезвел: – Какое ему дело до наших бед?»

Свита, тихо переговариваясь и шурша туго накрахмаленными халатами, двинулась дальше.

Вечером он ехал в трамвае к матери в Заречье. А мысли были еще там, на работе. «Как же дошли до жизни такой? Как из победителей стали побежденными?» И снова, как днем, промелькнула отчетливая мысль: «Хорошо, что отец не дожил до этого».

Водитель объявил: «Следующая остановка – конечная».

Илья Ильич вышел. Ступил в знакомую полутьму…

Недалеко светился огнями трамвайный парк. Вспомнилось, как отец бессонницей страдал. А тут звонки. Лязганье стрелок. Перестук колес. Бывало, ночи напролет у окна стоит. Не шелохнется. Иногда с Ильей-маленьким разговаривает. Благо оставались одни. Мать устроилась ночной нянечкой в детдоме. Сестра Лиля посапывала за занавеской.

– Папа, ты воевал. Мы вон как живем: топчан да табуретки. А у Сенкевичей пианино. Диван. Их отец даже пороху не нюхал. В кожаном пальто теперь ходит. Зубы золотые поставил. Важный такой. На казенной машине ездит.

Отец усмехнется:

– Эх ты! Чижик-пыжик! Правду говорят: «У кого жемчуг мелок. А у кого суп не густ». На черта мне диваны да пианины! Вот один глаз – это да. Хочу на тебя да на Лильку поглядеть. Не завидуй ты, сынок, барахлу. Дело наживное. Выучишься. Начнешь работать. И все у тебя будет.

Отец совсем ослеп где-то в конце сороковых. Было тогда Илье лет восемь. И как-то самой собой получилось, стал у отца поводырем. До сих пор иногда чувствует на плече руку. Канавки, выбоины примечает. И услышит знакомое «цок-цок» – вздрагивает. Ни с чем не спутает. Знает – металлическая палочка по тротуару бьет. И очки темные ненавидит. Раньше только слепые носили…

Он открыл калитку. Стукнул щеколдой несколько раз, как было заведено с детства. Мать выглянула из сеней.