Избранные

Да, в тот вечер я выпил немного лишнего. Я переходил от одной группы гостей к другой, произносил какие-то любезности, бросал комплименты дамам, которые встречали их с довольными улыбками. Мерседес взяла на себя роль хозяйки дома, в чьи обязанности входило следить за тем, чтобы мой прием имел надлежащий успех. Вместе с мужем она оставалась в клубе до последней минуты. Наблюдая, как она танцует, я пытался определить, кто же из моих приглашенных тот самый «друг», который, по ее словам, ухаживает за ней. Она держалась со всеми партнерами совершенно одинаково, так что я даже подумал, что, быть может, этот «друг» — всего лишь плод ее воображения, подогретого очередной домашней ссорой или попыткой вернуть внимание своего супруга. Может быть, именно это обстоятельство и требовало, чтобы я как можно быстрее занялся налаживанием ее семейных дел. Близился рассвет, но Мерседес оставалась по-прежнему собранной и свежей.

Праздник кончился. В одиночестве вернулся я в свой пансион. Какое-то предчувствие обреченности вдруг шевельнулось в моем затуманенном мозгу.

Зачем я в тот день не положил конец этой пустой жизни?

Буйное веселье, царившее на банкете, носило тот налет болезненности, которым были отмечены наши оргии в годы первой мировой войны, накануне разгрома наших войск. Этот разгул и роскошь я невольно сравнивал с пиршествами русских вельмож и членов царской фамилии, столь прославившихся в Париже своими скандальными похождениями, что в обиход даже вошло выражение «tournée du Grand Due» [17].

Где я буду находиться в тот час, когда на это пошлое, жаждущее роскоши общество обрушится заслуженная кара?! Ведь я уже стал его частью.

Мне хотелось, как обычно, перед сном заглянуть в Библию, но в ушах билась навязчивая мелодия: «Танцуй, моя детка, танцуй… Танцуй, моя детка, танцуй…»

От виски и шампанского шумело в голове. Угрызения совести терзали меня, но откуда-то из углов спальни все настойчивее звучала музыка невидимого оркестра: «Танцуй, моя детка, танцуй!»

В ушах все еще билась надоевшая до безумия мелодия, когда первые лучи солнца осветили мою спальню. И тем не менее я попытался, хотя и с опозданием, заснуть, несмотря на то что все нормальные смертные в этот час давно были на ногах. Но я уже принадлежал к тому миру, который расцветает ночью.

Мне все же удалось забыться коротким, беспокойным сном. И привиделось мне удивительное… Я — в Швейцарии. Таяли снега. Наступал апрель. Мои друзья из Ла Кабреры пришли пригласить меня в кабаре, похожее на «Boeuf sur le toit» [18]. На эстраде возвышался огромный олень. Вокруг толпились оркестранты — все они выглядели достойно и были одеты в костюмы, обшитые галунами. Начальник объединенного штаба союзников генерал Маршалл бил в барабан «бонго», а Мьюир — нынешний советник американского посольства — подсказывал на ухо генералу, что именно следовало петь. Где-то вдали светились широкие улицы какого-то небольшого городка, и мы с Мерседес в окно пытались разглядеть их. Вдруг в центре города вспыхнуло странное сияние, было похоже, что начинается пожар. Красные отблески золотили окна, за которыми мы стояли, всполохи отражались на потолке.

— Скончался великий инквизитор! Жители разрушают город! — раздался голос из репродуктора в углу комнаты.

— Продолжайте танцевать! — приказал генерал Маршалл.

— Уже горит собор! — сообщал голос.

— Продолжайте танцевать! — вновь произнес генерал и яростно ударил в барабан, зажатый между ног.

— Уже пылает правительственный дворец!

— Танцуйте, танцуйте! — кричал генерал.

— Сокрушены главные здания города! Пьяные орды громят лавки!

— Рассчитывайте на наше секретное оружие, а также на защиту самой могущественной армии, когда-либо известной в истории. Мы охраняем ваш праздник. Вы можете до бесконечности веселиться среди пожаров!

И тогда я, почему-то одетый в костюм альпиниста, стал отплясывать румбу среди отблесков гигантского костра, в который превратился некогда цветущий город. Генерал одобрил мое поведение едва заметным кивком головы. А мы все пели хором старинную славянскую песенку «По рюмочке, по маленькой…».

XIV

Получив утренние газеты, я едва пробежал заголовки на первых полосах и поспешил углубиться в страницы хроники светской жизни. Там непременно должны были быть фотографии моего вчерашнего приема.

Середину одной из газетных полос украшал великолепный фотопортрет Исольды: она беседовала с Лаинесом. Подвал этой же страницы был отдан фотографиям банкетного зала: читателям предлагалось изучить четыре ряда столиков, каждый из которых был накрыт по-своему: в качестве цветочных ваз красовались крестьянские сомбреро, в них — лесные цветы. Таким образом оформлению моего банкета была придана особая неповторимость или, как сказали бы мои друзья, cachet [19].

Только прочитав все эти заметки и статьи, посвященные приему в «Атлантике», я вновь вернулся к первой странице газеты, чтобы просмотреть сводки с фронтов. Любопытства ради я остановился на сообщении под заголовком: «Дополнения к черному списку, составленному США». Затем в алфавитном порядке перечислялись фамилии лиц, подозреваемых в связи с противником, с его разведкой. Сначала указывался город, а затем шел список «подозрительных элементов», проживающих в нем. Я полюбопытствовал, кто же из моих знакомых «от столицы» вошел в этот мрачный список. Просматривая фамилии на букву «К», я вдруг обнаружил свою собственную — Б. К.! Естественно, я предположил, что речь идет о каком-то моем однофамильце, хотя до той поры никогда не слыхал о его существовании. Может быть, подумал я, это ошибка, легко объяснимая тем, что моя фамилия именно в этом номере газеты уже фигурировала столько раз в светской хронике, что в этом вина уставшего или рассеянного наборщика, случайно поставившего мое явно немецкое имя среди других имен иностранного происхождения, заполнивших колонки списка? Казалось просто невозможным, чтобы Мьюир, чья роль в составлении этих пресловутых списков всем была прекрасно известна, Мьюир, который меня прекрасно знал, заявил от имени государственного департамента США, что я являюсь агентом нацистов! Как и Мерседес, как и старые англичанки из пансиона мисс Грейс, Мьюир лучше других был осведомлен, до какой степени моя жизнь и благополучие зависят от победоносного завершения войны союзниками. Мне пришлось бежать из гитлеровской Германии, где меня обвиняли в неарийском происхождении. У меня конфисковали состояние в пользу третьего рейха. Абсурдно было подозревать меня в шпионаже в пользу нацистов или в сотрудничестве с ними во имя разгрома Соединенных Штатов, что означало бы служить укреплению того режима, который преследовал меня, лишил имущества, мог бы лишить жизни.

У меня не было сомнений в том, что никакого труда не составит рассеять это недоразумение. Вот сейчас, не дожидаясь опровержения, я позвоню в контору адвоката Переса и попрошу от моего имени направить в редакцию «Эль Меркурио» краткое письмо. В нем будут выражены надежды, что включение моего имени в «черный список» является, видимо, следствием рассеянности линотиписта или верстальщика.

— Сеньор К.? — переспросила меня Инес. — Нет, доктор [20] еще не пришел. Вчера он лег очень поздно. Не хотите ли что передать?

— Да, пожалуйста, сеньорита. Сообщите ему, чтобы он мне позвонил, как только прибудет в контору.

С некоторым удовлетворением я про себя отметил, что Инес и понятия не имеет о том, что меня занесли в «черный список».

Вслед за этим я позвонил в американское посольство, попросил о встрече с мистером Мьюиром, на что секретарша, видимо догадываясь о причине моего звонка, ответила:

— Сегодня в посольстве слишком много народу. Были опубликованы дополнительные списки. Мистер Мьюир не принимает по предварительным звонкам. Если вы настаиваете, приезжайте сами.