Спрут

Из этой статьи Энникстер вынес прежде всего впечатление, что «Меркурий» скорей всего не получает субсидии. Если бы газета получала деньги от правления дороги, Дженслингер не допустил бы ошибки, говоря о стоимости земли. Он знал бы, что дорога обязалась продавать ее по два доллара пятьдесят центов за акр; знал бы он и то, что, решив продать эти земли, дорога обязана была в первую очередь предложить их теперешним арендаторам. Восстановив в памяти ясные и четкие условия договора, существующего между ними и дорогой, Энникстер выбросил из головы мысли о нем. Закурил сигару, надел шляпу и вышел во двор.

Утро было прекрасное, воздух легкий и бодрящий. На сквозной башне артезианского колодца ровно вращались крылья ветряного двигателя, подгоняемые свежим юго-западным ветерком. Вода в оросительном канале сильно поднялась. На небе не было ни облачка. Далеко на восток и на запад высились, как бастионы, ограждающие покой долины, Береговой хребет и предгорья Сьерра-Мадре - бледно-фиолетовые на сияющем фоне нежно-розового и белого горизонта. Солнце заливало все вокруг чистым, прозрачным, искрящимся светом, веселя душу, горяча кровь, вызывая кипучую энергию.

По дороге в конюшню Энникстеру нужно было пройти мимо раскрытой двери сыроварни. Оттуда доносилось пение - значит, там работала Хилма Три. Ее бархатистый грудной голос мелодично звучал под аккомпанемент плещущегося в маслобойках молока и позвяки-вания бидонов и котлов. Энникстер свернул к сыроварне и остановился на пороге, поглядывая по сторонам. Солнечный свет, проникавший сквозь три распахнутых заливал Хилму с головы до ног. Она выглядела очаровательно, восхитительно и, казалось, излучала молодость, здоровье и радость жизни. В ее больших карих глазах, опушенных густыми черными ресницами, солнце зажгло искрящиеся точки; солнечные блики горели и на пышных красивых волосах, отливавших прямо-таки металлическим блеском; они играли на влажных губах, повинуясь мелодии песни. Белизна ее кожи, обласканной живительным бодрящим утренним солнцем, была ослепительно чистой, невыразимо прекрасной. Золотистый свет, отражаясь от медного подойника, который она держала в руках, мягко озарял прелестные очертания ее подбородка. Нежнейший пушок, видимый лишь когда она стояла против солнца, покрывал розовые щеки - легкий, как цветень или пыльца на крыльях бабочки. Она непрестанно двигалась взад-вперед по комнате, оживленная, веселая, пышущая здоровьем, вся ее стройная крепкая фигура, полная белая шея, переходившая в покатые плечи, женственно округлая грудь, пышные бедра дышали радостью кипучей жизни, честной, неприхотливой, бесхитростной. На ней была простая юбка из синего поплина и полотняная розовая блузка, чистая и опрятная; рукава, засученные выше локтя, обнажали белые руки, мокрые от молока, благоухающие молоком, светящиеся при ярком утреннем свете. На пороге Энникстер снял шляпу.

- Доброе утро, мисс Хилма!

Хилма поставила медный подойник на бочку и быстро обернулась.

- А, доброе утро, сэр! - И непроизвольно поднесла руку к голове, словно хотела отдать честь.

- Ну,- нерешительно начал Энникстер,- как вы тут управляетесь?

- Прекрасно. Нынче совсем мало работы. Мы откинули творог уже несколько часов назад, а теперь положили его под пресс. Сейчас я навожу тут чистоту.

Взгляните на мои посудины. Что твое зеркало, правда? А медные подойники! Они у меня просто горят! Загляните в любой уголок - нигде ни пылинки! Я люблю чистоту, особенно в молочной. Здесь я хозяйничаю, и уж у меня и пол этот цементный, и маслобойки, и сепараторы, ну и, конечно, бидоны и котлы просто блестят. Молоко должно быть такое свежее, чтоб его можно было давать грудному младенцу, и воздух здесь должен быть чистый, и солнца много-премного. Чтоб во все окошки весь день светило и кругом все сверкало. Знаете, когда солнце садится, мне всегда становится грустно, верите ли, самую малость грустно. Вам смешно? Я хотела бы, чтоб всегда было светло. А когда день выдается мрачный, облачный, мне делается так грустно, будто меня покинул лучший друг. Странно, правда? Совсем еще недавно - мне уж шестнадцать лет было, а то и больше,- маме приходилось сидеть подле меня на кровати, пока я не засну. Я боялась темноты. Да и теперь это со мной бывает. Можете себе представить! А мне ведь уже девятнадцать минуло - совсем взрослая.

- Боялись темноты, вот как? - переспросил Энникстер, лишь бы что-нибудь сказать.- А чего, собственно? Привидений?

- Н-нет! Сама не знаю. Я люблю свет, люблю…- Она глубоко вздохнула, повернулась к окну и, вытянув вперед розовый пальчик, закончила:- солнце! Ах, как я люблю солнце! Знаете что - положите руку вот сюда, на бочку - вот так. Тепло, правда? И приятно! А вам разве не нравится смотреть, как солнышко светит в окна, на солнечные столбы, в которых кружатся и блестят пылинки? Мне кажется, где много солнца, там люди должны быть хорошими. Только злым людям по душе темнота. И злые дела все замышляются и совершаются в темноте, я так думаю, по крайней мере. Поэтому, наверное, я не люблю ничего таинственного, ничего такого, что не могу видеть, того, что происходит в темноте.- Она наморщила нос, выражая этим отвращение.- Я просто ненавижу все таинственное. Оттого и боюсь темноты, или, вернее сказать, боялась. Мне неприятно думать, что вокруг происходит что-то такое, чего я не могу видеть, понять или объяснить.

Хилма перескакивала с предмета на предмет, без умолку болтала просто ради удовольствия высказать свои мысли, наивно воображая, что другим они так же интересны, как ей самой. Забывая о том, что давно стала взрослой, она оставалась большим ребенком, по-детски интересовалась всем, что непосредственно окружало ее, была прямодушной, откровенной, бесхитростной. Болтая, она продолжала работать: мыла бидоны горячей водой с содой, начищала до блеска и ставила на бочку, где их тотчас обливало горячим светом осеннее солнце.

Слушая девушку, Энникстер то и дело искоса поглядывал на нее, любуясь ее восхитительной свежестью, ее юной красотой. Неловкость, которую он обычно испытывал в присутствии женщин, постепенно исчезала. Искренность и непринужденность Хилмы придавали ему уверенности. «А что, если поцеловать ее? - подумал он.- Как бы она к этому отнеслась?» И тут же в душу ему закралось подозрение. Не пытается ли она навести его на эту мысль? Кто их, женщин, разберет? Потому она и трещит без умолку, старается задержать его, дает ему, так сказать, шанс. Так! Что ж, пусть смотрит в оба, а то он этим шансом воспользуется.

- Ах, чуть не забыла! - воскликнула вдруг Хилма.- Я давно хотела показать вам новый пресс! Тот, который вы еще в прошлбм месяце купили, по моей просьбе. Помните? Вот он. Поглядите, как работает. Вот сюда наливается заквашенное молоко, потом крышка завинчивается - вот так, а затем вы нажимаете на рычаг.

Она взялась за рычаг обеими руками, налегла на него всем телом, так что полные обнаженные руки напряглись от усилия, и уперлась в стенку узкой нож-кой в туфельке с блестящей стальной пряжкой.

- Не так-то это легко,- сказала она, тяжело дыша и глядя на него с улыбкой.- Но какой прекрасный пресс! Как раз такой нам и нужен.

- А где,- Энникстер слегка откашлялся,- вы храните сыр и масло? - «По всей вероятности в подполье»,- подумал он.

- В подполье,- сказала Хилма.- Вот здесь.- Она приподняла крышку подполья в дальнем конце комнаты.- Хотите поглядеть? Пожалуйте сюда, я покажу.

Она первая стала спускаться в прохладный полумрак, где приятно пахло свежим сыром и маслом. Энникстер последовал за ней. Волнение мало-помалу овладевало им. Он все больше проникался уверенностью, что Хилма хочет, чтобы он ее поцеловал. А, собственно, почему бы и не попытаться? Впрочем, полной уве-ргнности у него пока не было. А что, если он ошибся; что, если она сочтет себя оскорбленной и оттолкнет его ледяным взглядом? При мысли об этом Энникстер поморщился. Нет, лучше убраться подобру-поздорову и заняться делами. Он уж и так потерял половину утра. А с другой стороны, если она хочет дать ему возможность поцеловать ее, а он этим не воспользуется, она его за дурака примет. Еще запрезирает его, подумает, что он испугался. Чтобы он, Энникстер, испугался глупой девчонки! В конце концов, он мужчина и сам знает, что ему делать. Бабник Остерман уж давным-давно поцеловал бы ее. Желая испытать себя, он попробовал представить себе, что решение принято, и он вот-вот поцелует Хилму, но тут же почувствовал необычайное волнение, сердце сильно забилось, дыхание перехватило. Но он не струсил. Решено - он попробует. Энникстер чувствовал к себе все большее уважение. Самоуверенность его возрастала с каждой минутой, и, когда Хилма повернулась с ломтиком готового сыра, предлагая ему отведать, он вдруг шагнул к ней, обнял за плечи и потянулся поцеловать.